[IMG]http://*********org/341445m.jpg[/IMG]
За окном шуршал дождь…
Так шуршит шелк платья уходящей навсегда женщины. Тихо, безнадежно.
Безысходность до отказа заполнила собой небольшую комнату, казалось воздуха не осталось ни на один вздох.
Безысходность душила и колючей болью наполняла грудь.
Безысходность горячими волнами стучала в висках: «Она ушла, ушла, ушла… Она ушла, ушла, ушла…»
Мучительная непреодолимая тоска заключалась не в том, что ушла, а в том, что ничто на свете не могло заставить ее вернуться.
Он лежал, глядя в потолок, и мысли плавали вокруг него в душном полумраке, как сонные рыбы в давно не чищенном аквариуме. «Ничто не заставит Ее вернуться… Ничто. Ни что, а кто. Никто. Некто. Нечто… Нечто – это я. Никчемное Нечто, выброшенное и никому не нужное. Бесполое, бесчувственное, аморфное и бесполезное…» Отрицание отрицания. В пустой голове слова скакали как мячики от пинг-понга, звонко выстукивая только негатив в виде уничижительных предлогов и звонких как пуля суффиксов. Нет, Он не жалел себя. Примитивному микробу, которым Он себя ощущал, недоступна жалость. Он пытался просто заплакать, но отчаянная тоска выжгла слезы, а вместе с ними надежду на облегчение и возможность как когда-то в детстве растворить без остатка в светлых слезах обиду и боль.
На потолке плясали причудливые тени. Иллюзион. Немое черно-белое кино. Театр повторного фильма. Ему казалось, что Он видит в хитросплетении темных фигур и неясных силуэтов знакомые образы, забытые лица, напоминающие кого-то очертания.
Однажды Она сказала: «Меня очень легко потерять. Гораздо легче, чем ты думаешь».
Она не пугала, она предупреждала, а Он не понял тогда. Как и сейчас он никак не мог осознать, что теперь Ее нет рядом. Это было невозможно – настолько он привык к ней. А теперь Ему отчаянно страшно и одиноко, как отставшему от поезда пассажиру, который бьется в истерике на продуваемом всеми ветрами полустанке в одной пижаме, без денег и документов, крича что-то абсолютно бессмысленное вслед неотвратимо удаляющемуся теплу и свету последнего вагона.
Он включил телевизор, чтобы хоть как-то отвлечься от съедающей заживо тоски. Голубой свет экрана вспугнул хозяйничающие в комнате тени, и те уползли и попрятались по углам, злобно и раздраженно шипя.
В телевизоре опять учили жить. Какая-то заплывшая жиром тетка в немыслимой шляпе, неуклюже обмахиваясь зажатым в пухлой ручке веером, выдавала психолого- сексологические сентенции о том как нужно любить. Отечная и страдающая одышкой тетка была далеко не первой и даже не второй молодости и если и знала когда-то как любить, то давно и насовсем должна была подрастерять и теоретические знания, и практические навыки от долговременного их неупотребления. Истеричная амбициозность объяснялась, вероятно, многолетним отсутствием нормальной половой жизни и действием сильнодействующих возрастных препаратов.
Новые пастыри новой паствы. Контуженная суровой повседневностью и замороченная непроходящей бытовой неустроенностью Паства уплетала пельмени под мелькание сменяющих друг друга кадров войны, землетрясений, кровавых убийств, детских страданий и слез стариков; с упоением и безоговорочной верой слушала бредни доморощенных философов, нравоучения продажных политиков, наслаждалась примитивной пошлостью многочисленных псевдоскандальных ток-шоу. Паства привыкла вместе с хлебом получать зрелища. Условный рефлекс. Целая страна рефлексирующих особей имени незабвенного товарища Павлова.
Она никогда не упрекала его за многочисленные мелкие, но болезненные обиды, которые Он причинял ей постоянно. Он делал это походя, не задумываясь. Просто привык всегда делать и говорить только то, что ему хотелось. Он всегда был Ею прощаем, Он всегда был для Нее Лучшим. И только сейчас Он отчетливо понял, что Ее чувство собственного достоинства просто не позволяло Ей опускаться до обид, как не допускало того, чтобы рядом с ней находился человек не соответствующий ее высоким критериям. Видимо, ее достоинства хватало на двоих. Во всяком случае, было достаточно для того, чтобы компенсировать незначительное несоответствие. Она была рядом ровно столько, насколько хватило этих способностей. Ни на минуту дольше. Он никогда не признавался даже самому себе, что всегда остро нуждался в Ее завышенной оценке его личностных качеств. Наконец, Он поверил даже в то, что Он – Лучший. Но сейчас, раздавленный одиночеством, как паровым катком, Он ощутил как облетают последние листья из лаврового венка, сплетенного Ею и украшавшего его голову так долго.
Телевизор не помог. Слишком навязчиво и косноязычно там отвлекали от повседневности. Он не мог больше оставаться один на один со своими мыслями, поэтому поставил первый попавшийся диск, надеясь на то, что музыка уведет Его за собой куда-нибудь подальше и избавит от душевной пустоты. С первыми же аккордами музыки, в такт ей стали выползать воспоминания… Сколькими событиями была, оказывается, наполнена Его жизнь пока они были вместе! Как часто Он раздражался от того, что Ему катастрофически не хватало времени на то, чтобы потратить его исключительно на себя, любимого, от того, что Его, как ему казалось, нещадно эксплуатируют, стаскивая с дивана и заставляя жить полной жизнью! Зато теперь свободного времени было столько, что эта огромная масса, лишенная света и воздуха вот-вот раздавит Его окончательно и погребет под своим вакуумом последние оставшиеся еще у Него чувства и эмоции.
Она ушла, и вместе с ней ушел весь мир. Их мир. Ее мир. Там было все – веселые, умные и щедрые друзья, уважительные коллеги, масса интересных и влиятельных людей, бесконечный, разноцветный калейдоскоп встреч, событий, больших и маленьких радостей. Когда-то Она великодушно впустила его в этот свой мир, и Он быстро прижился в нем, ему было там тепло, сытно и во всех отношениях комфортно. Он играл по Ее правилам. Игра доставляла удовольствие, потому что не могла доставить неприятностей. Он нравился себе в этом мире: нравилось, что по достоинству оценивается Его ум; на его промахи, недостатки образования и воспитания никто не обращает внимания; нравилось, что Ее обаяние и душевная теплота проецируются и на Него настолько, что окружающие уже не представляли себе их отдельно друг от друга. Любил ли Он Ее? Вряд ли. Скорее, Он любил их обоих – Ее и себя. В их мире они были единым целым. Очень разными и очень похожими одновременно. Когда Она ушла – Ему показалось, что он умер. Их нет. Их мира нет. Теперь ничего нет. Он ушла, и ее яркий радостный мир улетел вслед за ней. Ему остались только сумеречное одиночество и вселенская скука.
Он с тоской посмотрел на телефон. В который уже раз поднял трубку, чтобы убедиться в том, что аппарат исправен. Пластмассовый дьявол функционировал, подавал издевательские гудки, демонстрируя холопскую готовность выполнить свое предназначение: дозвониться, соединиться, донести до уха хозяина каждое слово тихого любимого голоса… Но Она не звонила и, Он знал это, не позвонит. Сам он тоже не набрал знакомых цифр, потому что знал – бесполезно. Ничто не заставит Ее вернуться. Он не звонил, но не мог заставить себя не ждать. Он ненавидел эту по-большевистски красную коробку, от которой не мог оторвать взгляда и боялся оставить ее хоть на минуту, чтобы не пропустить звонка. Он запрещал себе надеяться. Он запрещал, запрещал, запрещал… И надеялся.
Поначалу Он даже не придал значения тому, что не видел Ее уже несколько дней. Он не звонил, и Она не звонила. Так случалось довольно часто, они старались не обременять друг друга разговорами без необходимости, а о встречах либо договаривались спонтанно по обоюдному желанию, либо планировали заранее, если намечалось нечто грандиозное. В то утро Он проснулся от собственного крика. Он не помнил что именно Ему снилось, но от ночного кошмара осталось ощущение пугающей холодной пустоты и щемящее чувство безвозвратной потери чего-то очень важного. Он попытался было заняться делами, но тревожное беспокойство мешало сосредоточиться. Он набрал Ее номер в надежде на то, что Она, как обычно, терпеливо выслушает и успокоит. Дозвониться удалось только к вечеру. К тому времени Он уже успел пройти все стадии психоза долго дозванивающегося абонента: от недоумения через раздражение к бешенству. Она, едва дослушав Его, просто, не вдаваясь в долгие объяснения, сказала, что все кончено и чтобы Он учился жить дальше без нее. Сначала Он просто онемел от неожиданности, потом взвизгнула ужаленная гордость, и он бросил в ответ небрежно: «Хорошо. Если ты так хочешь…». Несколько дней прошли в мучительной борьбе с собой, потому что хотелось бежать, извиняться, что-то объяснять и доказывать, но саднящее самолюбие и щиплящая как свежий порез обида удерживали от несовместимых с характером поступков. Драгоценное время было безнадежно упущено. Время, когда еще можно было что-то исправить по горячим следам, когда еще можно было все вернуть. Поняв, что опоздал, Он затаился и стал ждать, надеясь, что Она вот-вот вернется и все будет как прежде. Каждое утро Он просыпался с уверенностью, что именно сегодня это произойдет, и каждую ночь засыпал с мыслью, что наверняка это случится завтра…
Он подошел к окну. Под дождем на улице кипела чужая жизнь. Люди под разноцветными зонтами куда-то спешили, перепрыгивали через лужи, тащили в свои норки припасы, волокли за руки упирающихся детей, похожих в своих ярких дождевиках на маленьких мокрых и сердитых гномов. Можно было выйти на улицу, смешаться с толпой, заразиться ее озабоченностью и деловитостью, растворить в ней свою тоску. Можно было подставить лицо дождю, чтобы холодные капли смыли усталое выражение глаз и горькие складки вокруг губ. Нет, уходить нельзя. А, вдруг, пока Он будет мокнуть среди чужих, вызывающих раздражение людей, Она придет или позвонит?
Он тщетно пытался понять что же произошло. Что Он сделал не так? Что сказал, не подумав? Да, Он не был идеалом, но изо всех сил старался соответствовать. Перестарался? Он никогда не ограничивал Ее свободы, ибо сам дорожил собственной. Надо было быть собственником и ревнивцем? Он никогда не пытался переделывать Ее «под себя», потому что предпочитал, когда и Его принимают таким, какой Он есть. Показался равнодушным?
Он не нашел ответов. Их не было. Потому что не существовало таких вопросов. Просто Ее любовь исчерпала свой жизненный ресурс. Есть такое понятие «усталость металла», когда здоровенная железяка просто разваливается от времени на куски. А ее любовь не была выкована кузнечным молотом. Она была соткана из длинных нитей душевных разговоров, сплетена из нежных прикосновений, согрета страстным горячим шепотом, освещена блеском любимых глаз… Хрупкая, ненадежная конструкция с непредсказуемым сроком эксплуатации. Никто и никогда не сможет просчитать когда именно он закончится…Многие постояльцы таких ажурных светлых строений, оставшись без крова, еще долго причитают на развалинах, и лишь единицы обладают способностью предчувствовать крах и предпочитают уйти, не дожидаясь когда рухнет крыша.
Он стоял, прислонясь лбом к прохладному стеклу. Мучительно хотелось курить. Он не курил много лет, и не тянуло. Но сейчас желание закурить сверлило внутренности до привкуса железа во рту. Он нашел завалявшуюся пачку, оставленную кем-то из гостей, распахнул окно, и, сев на подоконник, с наслаждением сделал затяжку. Холодные капли обжигали спину, но Он не замечал.
От неожиданно громкого телефонного звонка сорвались с карниза под окном мирно дремавшие там голуби. Он поднял трубку. Сердитый мужик хриплым голосом раздраженно потребовал какого-то Сидорчука.
Он осторожно, как стеклянную, положил трубку обратно на рычаги, тщательно затушил в пепельнице окурок, вернулся к окну и встал на подоконник. Подняв глаза к безучастному к людским проблемам серому небу, он на минуту о чем-то задумался. В комнате разрывался, захлебывался криком телефон…
© Symeon Metafrast (Logofet)
Социальные закладки