Вот первый мой вклад ...
М.Ю.Лермонтов Маскарад.
Баронесса
Подумаешь: зачем живем мы? для того ли,
Чтоб вечно угождать на чуждый нрав
И рабствовать всегда! Жорж Занд почти что прав!
Что ныне женщина? создание без воли,
Игрушка для страстен иль прихотей других!
Имея свет судьей и без защиты в свете,
Она должна таить весь пламень чувств своих
Иль удушить их в полном цвете:
Что женщина? Ее от юности самой
В продажу выгодам, как жертву, убирают,
Винят в любви к себе одной,
Любить других не позволяют.
В груди ее порой бушует страсть,
Боязнь, рассудок, мысли гонит;
И если как-нибудь, забывши света власть,
Она покров с нее уронит,
Предастся чувствам всей душой -
Тогда прости и счастье и покой!
Свет тут... он тайны знать не хочет! он по виду,
По платью встретит честность и порок, -
Но не снесет приличиям обиду,
И в наказаниях жесток!..
(Хочет читать.)
Нет, не могу читать... меня смутило
Все это размышленье, я боюсь
Его как недруга... и, вспомнив то, что было,
Сама себе еще дивлюсь.
женский монолог
А. П. Чехов
После театра
Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна.
«Я люблю вас, — написала она, — но вы меня не любите, не любите!»
Написала и засмеялась.
Ей было только шестнадцать лет, и она еще никого не любила. Она знала, что ее любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. Быть нелюбимой и несчастной — как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными.
«Перестаньте же уверять, что вы меня любите, — продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. — Поверить вам я не могу. Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!..»
Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала:
«Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили другую. Ах, если бы я умерла!»
Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на полу и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму. Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном.
Боже мой, как интересны, как обаятельны мужчины! Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. В обществе, где холодное высокомерие и равнодушие считаются признаком хорошего воспитания и благородного нрава, следует прятать свою страсть. И он прячет, но это ему не удается, и все отлично знают, что он страстно любит музыку. Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то наверное был бы знаменитым музыкантом.
Слезы высохли на глазах. Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер.
«Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, — продолжала она писать. — Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. Вчера он был у нас и просидел до двух часов. Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам. Он говорил много замечательного».
Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и ее волосы закрыли письмо. Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит ее и что он имеет такое же право на ее письмо, как и Горный. В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? Без всякой причины в груди ее шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна. Надя уже забыла про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто легкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слезы. Она была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеется не без причины, она спешила вспомнить что-нибудь смешное.
— Какой смешной пудель! — проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха. — Какой смешной пудель!
Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном, а ворон оглянулся на него и сказал:
— Ах ты, мошенник!
Пудель, не знавший, что он имеет дело с ученым вороном, страшно сконфузился и отступил в недоумении, потом стал лаять.
— Нет, буду лучше любить Груздева, — решила Надя и разорвала письмо.
Она стала думать о студенте, об его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всем: о маме, об улице, о карандаше, о рояле... Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это еще не всё, что немного погодя будет еще лучше. Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. Приедет и Груздев. Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звезд. Опять ее плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка.
Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила ее, смотрела на образ, висевший на спинке ее кровати, и говорила:
— Господи! Господи! Господи!
Чехов. Чайка.
монолог Почему я не летаю как птица?
Варвара. Что?
Катерина. Отчего люди не летают?
Варвар а. Я не понимаю, что ты говоришь.
Катерина. Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне
иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь.
Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?
(Хочет бежать.)
Варвара. Что ты выдумываешь-то?
Катерина (вздыхая). Какая я была резвая! Я у вас завяла совсем.
Варвара. Ты думаешь, я не вижу?
Катерина. Такая ли я была! Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на
воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не
принуждала; что хочу, бывало, то и делаю. Знаешь, как я жила в девушках? Вот
я тебе сейчас расскажу. Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на
ключок, умоюсь, принесу с собой водицы и все, все цветы в доме полью. У меня
цветов было много-много. Потом пойдем с маменькой в церковь, все и
странницы,--у нас полон дом был странниц; да богомолок. А придем из церкви,
сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут
рассказывать: где они были, что видели, жития' разные, либо стихи
поют2. Так до обеда время и пройдет. Тут старухи уснуть лягут, а
я по саду гуляю. Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково
хорошо было!
Варвара. Да ведь и у нас то же самое.
Катерина. Да здесь все как будто из-под неволи. И до смерти я любила в
церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не
помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно как все это в одну секунду
было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной
делается. А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз
идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто
ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану -- у
нас тоже везде лампадки горели -- да где-нибудь в уголке и молюсь до утра.
Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена,
молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и
найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не
надобно, всего у меня было довольно. А какие сны мне снились, Варенька,
какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют
невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как
обыкновенно, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по
воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то.
Варвара. А что же?
Катерина (помолчав). Я умру скоро.
Варвара. Полно, что ты!
Катерина. Нет, я знаю, что умру. Ох, девушка, что-то со мной недоброе
делается, чудо какое-то! Никогда со мной этого не было. Что-то во мне такое
необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или... уж и не знаю.
Варвара. Что же с тобой такое?
Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя: быть греху какому-нибудь!
Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и
меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову
рукой.)
Варвара. Что с тобой? Здорова ли ты?
Катерина. Здорова... Лучше бы я больна была, а то нехорошо. Лезет мне в
голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану -- мыслей
никак не соберу, молиться -- не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на
уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да все про такие дела
нехорошие. И то мне представляется, что мне самое себе совестно сделается.
Что со мной? Перед бедой перед какой-нибудь это! Ночью, Варя, не спится мне,
все мерещится шепот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно
голубь воркует. Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы,
а точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду
за ним, иду...
Варвара
Достоевский . Неточка Незванова
отрывок
Проснулась я очень поздно. Вдруг услышала звуки отдаленной музыки. Я наскоро оделась и пошла ощупью из комнаты. Звуки становились всё слышнее и слышне. Музыка гремела из смежной залы. Одна из дверей в залу была завешена огромными двойными портьерами. Я подняла первую из них. Сердце моё билось так, что я едва могла стоять на ногах. Осилив своё волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного с края второй занавес... Боже мой! Эта огромная мрачная зала, в которую я так боялась входить, сверкала теперь тысячью огней. Бездна людей ходили взад и вперёд. Я стояла как зачарованная. Мне казалось, что я всё это видела когда-то, где-то, во сне... Так вот, вот где был этот рай! - вот куда я хотела идти с бедным отцом... Стало быть это была не мечта!.. Я искала глазами отца: "Он должен быть здесь, он здесь" - думала я, и сердце моё билось от ожидания... Вдруг началась музыка, и я чувствовала, как что-то сдавило мне сердце. Что-то знакомое раздавалось в ушах моих. Наконец скрипка зазвенела сильнее, быстрее и пронзительней раздавались звуки. Всё знакомее и знакомее сказывалось что-то моему сердцу. Раздался последний, страшный, долгий крик, и всё во мне потряслось... Сомненья нет! это тот самый, тот крик! Я узнала его, я уже слышала его, он так же, как и тогда, в ту ночь, пронзил мне душу.
"Отец! отец! - он здесь, это он, он зовёт меня, это его скрипка!" Я не вытерпела более, откинула занавес и бросилась в залу.
- Папа, папа! это ты! где ты? - закичала я и упала без сил.
Уильям Шекспир. Укрощение Строптивой.
Катарина
Фи, стыдно! Ну, не хмурь сурово брови
И не пытайся ранить злобным взглядом
Супруга твоего и господина.
Гнев губит красоту твою, как холод -
Луга зеленые; уносит славу,
Как ветер почки. Никогда, нигде
И никому твой гнев не будет мил.
Ведь в раздраженье женщина подобна
Источнику, когда он взбаламучен,
И чистоты лишен, и красоты;
Не выпьет путник из него ни капли,
Как ни был бы он жаждою томим.
Муж - повелитель твой, защитник, жизнь,
Глава твоя. В заботах о тебе
Он трудится на суше и на море,
Не спит ночами в шторм, выносит стужу,
Пока ты дома нежишься в тепле,
Опасностей не зная и лишений.
А от тебя он хочет лишь любви,
Приветливого взгляда, послушанья -
Ничтожной платы за его труды.
Как подданный обязан государю,
Так женщина - супругу своему.
Когда ж она строптива, зла, упряма
И не покорна честной воле мужа,
Ну чем она не дерзостный мятежник,
Предатель властелина своего?
За вашу глупость женскую мне стыдно!
Вы там войну ведете, где должны,
Склонив колена, умолять о мире;
И властвовать хотите вы надменно
Там, где должны прислуживать смиренно.
Не для того ль так нежны мы и слабы,
Не приспособлены к невзгодам жизни,
Чтоб с нашим телом мысли и деянья
Сливались в гармоничном сочетанье.
Ничтожные, бессильные вы черви!
И я была заносчивой, как вы,
Строптивою и разумом и сердцем.
Я отвечала резкостью на резкость,
На слово - словом; но теперь я вижу,
Что не копьем - соломинкой мы бьемся,
Мы только слабостью своей сильны.
Чужую роль играть мы не должны.
Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной?
К ногам мужей склонитесь вы покорно;
И пусть супруг мой скажет только слово,
Свой долг пред ним я выполнить готова.
Чехов .Дядя Ваня.
Елена Андреевна (одна) . Нет ничего хуже, когда знаешь чужую тайну и не можешь помочь. (Раздумывая.) Он не влюблен в нее – это ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она некрасива, но для деревенского доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая… Нет, это не то, не то…
Пауза.
Я понимаю эту бедную девочку. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный… Поддаться обаянию такого человека, забыться… Кажется, я сама увлеклась немножко. Да, мне без него скучно, я вот улыбаюсь, когда думаю о нем… Этот дядя Ваня говорит, будто в моих жилах течет русалочья кровь. «Дайте себе волю хоть раз в жизни»… Что ж? Может быть, так и нужно… Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете… Но я труслива, застенчива… Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать.
Социальные закладки