ох уж эти монологи!

[лариса львовна]

Здравствуйте!На поиск нужного монолога уходит много времени (а у нас его мало)!!!Так что предлагаю в этой теме размещать монологи не эстрадные.Прочитал книгу не ленись скопируй и размести здесь.Монологи женские.(отдельно предлагаю открыть тему детские монологи)

[лариса львовна]

Вот первый мой вклад ...
М.Ю.Лермонтов Маскарад.
Баронесса

Подумаешь: зачем живем мы? для того ли,
Чтоб вечно угождать на чуждый нрав
И рабствовать всегда! Жорж Занд почти что прав!
Что ныне женщина? создание без воли,
Игрушка для страстен иль прихотей других!
Имея свет судьей и без защиты в свете,
Она должна таить весь пламень чувств своих
Иль удушить их в полном цвете:
Что женщина? Ее от юности самой
В продажу выгодам, как жертву, убирают,
Винят в любви к себе одной,
Любить других не позволяют.
В груди ее порой бушует страсть,
Боязнь, рассудок, мысли гонит;
И если как-нибудь, забывши света власть,
Она покров с нее уронит,
Предастся чувствам всей душой -
Тогда прости и счастье и покой!
Свет тут... он тайны знать не хочет! он по виду,
По платью встретит честность и порок, -
Но не снесет приличиям обиду,
И в наказаниях жесток!..
(Хочет читать.)
Нет, не могу читать... меня смутило
Все это размышленье, я боюсь
Его как недруга... и, вспомнив то, что было,
Сама себе еще дивлюсь.


женский монолог
А. П. Чехов
После театра
Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна.
«Я люблю вас, — написала она, — но вы меня не любите, не любите!»
Написала и засмеялась.
Ей было только шестнадцать лет, и она еще никого не любила. Она знала, что ее любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. Быть нелюбимой и несчастной — как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными.
«Перестаньте же уверять, что вы меня любите, — продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. — Поверить вам я не могу. Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!..»
Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала:
«Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили другую. Ах, если бы я умерла!»
Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на полу и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму. Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном.
Боже мой, как интересны, как обаятельны мужчины! Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. В обществе, где холодное высокомерие и равнодушие считаются признаком хорошего воспитания и благородного нрава, следует прятать свою страсть. И он прячет, но это ему не удается, и все отлично знают, что он страстно любит музыку. Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то наверное был бы знаменитым музыкантом.
Слезы высохли на глазах. Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер.
«Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, — продолжала она писать. — Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. Вчера он был у нас и просидел до двух часов. Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам. Он говорил много замечательного».
Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и ее волосы закрыли письмо. Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит ее и что он имеет такое же право на ее письмо, как и Горный. В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? Без всякой причины в груди ее шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна. Надя уже забыла про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто легкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слезы. Она была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеется не без причины, она спешила вспомнить что-нибудь смешное.
— Какой смешной пудель! — проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха. — Какой смешной пудель!
Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном, а ворон оглянулся на него и сказал:
— Ах ты, мошенник!
Пудель, не знавший, что он имеет дело с ученым вороном, страшно сконфузился и отступил в недоумении, потом стал лаять.
— Нет, буду лучше любить Груздева, — решила Надя и разорвала письмо.
Она стала думать о студенте, об его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всем: о маме, об улице, о карандаше, о рояле... Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это еще не всё, что немного погодя будет еще лучше. Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. Приедет и Груздев. Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звезд. Опять ее плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка.
Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила ее, смотрела на образ, висевший на спинке ее кровати, и говорила:
— Господи! Господи! Господи!


Чехов. Чайка.
монолог Почему я не летаю как птица?

Варвара. Что?
Катерина. Отчего люди не летают?
Варвар а. Я не понимаю, что ты говоришь.
Катерина. Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне
иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь.
Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?
(Хочет бежать.)
Варвара. Что ты выдумываешь-то?
Катерина (вздыхая). Какая я была резвая! Я у вас завяла совсем.
Варвара. Ты думаешь, я не вижу?
Катерина. Такая ли я была! Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на
воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не
принуждала; что хочу, бывало, то и делаю. Знаешь, как я жила в девушках? Вот
я тебе сейчас расскажу. Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на
ключок, умоюсь, принесу с собой водицы и все, все цветы в доме полью. У меня
цветов было много-много. Потом пойдем с маменькой в церковь, все и
странницы,--у нас полон дом был странниц; да богомолок. А придем из церкви,
сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут
рассказывать: где они были, что видели, жития' разные, либо стихи
поют2. Так до обеда время и пройдет. Тут старухи уснуть лягут, а
я по саду гуляю. Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково
хорошо было!
Варвара. Да ведь и у нас то же самое.
Катерина. Да здесь все как будто из-под неволи. И до смерти я любила в
церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не
помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно как все это в одну секунду
было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной
делается. А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз
идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто
ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану -- у
нас тоже везде лампадки горели -- да где-нибудь в уголке и молюсь до утра.
Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена,
молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и
найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не
надобно, всего у меня было довольно. А какие сны мне снились, Варенька,
какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют
невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как
обыкновенно, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по
воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то.
Варвара. А что же?
Катерина (помолчав). Я умру скоро.
Варвара. Полно, что ты!
Катерина. Нет, я знаю, что умру. Ох, девушка, что-то со мной недоброе
делается, чудо какое-то! Никогда со мной этого не было. Что-то во мне такое
необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или... уж и не знаю.
Варвара. Что же с тобой такое?
Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя: быть греху какому-нибудь!
Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и
меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову
рукой.)
Варвара. Что с тобой? Здорова ли ты?
Катерина. Здорова... Лучше бы я больна была, а то нехорошо. Лезет мне в
голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану -- мыслей
никак не соберу, молиться -- не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на
уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да все про такие дела
нехорошие. И то мне представляется, что мне самое себе совестно сделается.
Что со мной? Перед бедой перед какой-нибудь это! Ночью, Варя, не спится мне,
все мерещится шепот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно
голубь воркует. Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы,
а точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду
за ним, иду...
Варвара


Достоевский . Неточка Незванова
отрывок

Проснулась я очень поздно. Вдруг услышала звуки отдаленной музыки. Я наскоро оделась и пошла ощупью из комнаты. Звуки становились всё слышнее и слышне. Музыка гремела из смежной залы. Одна из дверей в залу была завешена огромными двойными портьерами. Я подняла первую из них. Сердце моё билось так, что я едва могла стоять на ногах. Осилив своё волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного с края второй занавес... Боже мой! Эта огромная мрачная зала, в которую я так боялась входить, сверкала теперь тысячью огней. Бездна людей ходили взад и вперёд. Я стояла как зачарованная. Мне казалось, что я всё это видела когда-то, где-то, во сне... Так вот, вот где был этот рай! - вот куда я хотела идти с бедным отцом... Стало быть это была не мечта!.. Я искала глазами отца: "Он должен быть здесь, он здесь" - думала я, и сердце моё билось от ожидания... Вдруг началась музыка, и я чувствовала, как что-то сдавило мне сердце. Что-то знакомое раздавалось в ушах моих. Наконец скрипка зазвенела сильнее, быстрее и пронзительней раздавались звуки. Всё знакомее и знакомее сказывалось что-то моему сердцу. Раздался последний, страшный, долгий крик, и всё во мне потряслось... Сомненья нет! это тот самый, тот крик! Я узнала его, я уже слышала его, он так же, как и тогда, в ту ночь, пронзил мне душу.
"Отец! отец! - он здесь, это он, он зовёт меня, это его скрипка!" Я не вытерпела более, откинула занавес и бросилась в залу.
- Папа, папа! это ты! где ты? - закичала я и упала без сил.


Уильям Шекспир. Укрощение Строптивой.

Катарина

Фи, стыдно! Ну, не хмурь сурово брови
И не пытайся ранить злобным взглядом
Супруга твоего и господина.
Гнев губит красоту твою, как холод -
Луга зеленые; уносит славу,
Как ветер почки. Никогда, нигде
И никому твой гнев не будет мил.
Ведь в раздраженье женщина подобна
Источнику, когда он взбаламучен,
И чистоты лишен, и красоты;
Не выпьет путник из него ни капли,
Как ни был бы он жаждою томим.
Муж - повелитель твой, защитник, жизнь,
Глава твоя. В заботах о тебе
Он трудится на суше и на море,
Не спит ночами в шторм, выносит стужу,
Пока ты дома нежишься в тепле,
Опасностей не зная и лишений.
А от тебя он хочет лишь любви,
Приветливого взгляда, послушанья -
Ничтожной платы за его труды.
Как подданный обязан государю,
Так женщина - супругу своему.
Когда ж она строптива, зла, упряма
И не покорна честной воле мужа,
Ну чем она не дерзостный мятежник,
Предатель властелина своего?
За вашу глупость женскую мне стыдно!
Вы там войну ведете, где должны,
Склонив колена, умолять о мире;
И властвовать хотите вы надменно
Там, где должны прислуживать смиренно.
Не для того ль так нежны мы и слабы,
Не приспособлены к невзгодам жизни,
Чтоб с нашим телом мысли и деянья
Сливались в гармоничном сочетанье.
Ничтожные, бессильные вы черви!
И я была заносчивой, как вы,
Строптивою и разумом и сердцем.
Я отвечала резкостью на резкость,
На слово - словом; но теперь я вижу,
Что не копьем - соломинкой мы бьемся,
Мы только слабостью своей сильны.
Чужую роль играть мы не должны.
Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной?
К ногам мужей склонитесь вы покорно;
И пусть супруг мой скажет только слово,
Свой долг пред ним я выполнить готова.


Чехов .Дядя Ваня.
Елена Андреевна (одна) . Нет ничего хуже, когда знаешь чужую тайну и не можешь помочь. (Раздумывая.) Он не влюблен в нее – это ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она некрасива, но для деревенского доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая… Нет, это не то, не то…

Пауза.

Я понимаю эту бедную девочку. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный… Поддаться обаянию такого человека, забыться… Кажется, я сама увлеклась немножко. Да, мне без него скучно, я вот улыбаюсь, когда думаю о нем… Этот дядя Ваня говорит, будто в моих жилах течет русалочья кровь. «Дайте себе волю хоть раз в жизни»… Что ж? Может быть, так и нужно… Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете… Но я труслива, застенчива… Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать.

[лариса львовна]

Тему смотрят..а вот нужен материал или нет не знаю...Жалко что спасибок нет...
предлагаю ещё монологи.
Уильям Шекспир .Монолог Джульетты:

Прощайте. - Богу одному известно,
Когда мы с ней увидимся опять.
Холодный страх по жилам пробегает;
Мне кажется, что жизни теплоту
Он леденит. Я позову их снова,
Чтобы они ободрили меня.
Кормилица! - К чему? Что ей здесь делать?
Должна одна я сцену разыграть
Ужасную. Сюда, фиал!
Что, если не подействует микстура?
Должна ль тогда венчаться завтра я?
Нет, нет; вот в чем мое спасенье будет.
Лежи вот здесь. А если это яд,
Что мне хитро поднес монах, желая
Меня убить, чтоб свадьбу устранить,
Которою он был бы обесчещен,
Так как меня с Ромео повенчал?
Боюсь, что так. Однако, нет, едва ли, -
Не допущу я этой мысли злой:
Он до сих пор был святостью известен.
Что, если я проснусь в своем гробу
До времени, когда придет Ромео,
Чтоб выручить меня? Вот что ужасно!
Не задохнусь ли в этом склепе я? -
В смердящий рот его не проникает
Здоровый воздух... Не умру ль я прежде,
Чем явится Ромео мой? - А если
Останусь я жива, - то мысль одна,
Что смерть кругом и ночь, весь ужас места,
Старинный склеп, где столько уж веков
Всех Капулетти кости погребались
И где лежит Тибальд окровавленный,
Еще недавно так похороненный,
Гниющий там под саваном своим;
Где, говорят, умерших тени бродят,
В известные часы ночной порой...
Увы, увы! ужель невероятно,
Что рано так проснувшись в этом смраде
И слушая стенания кругом,
Похожие на стоны мандрагоры,
Когда ее из почвы вырывают, -
Возможно ли мне не сойти с ума?
О, если я средь ужасов подобных
Проснуся вдруг, то не лишусь ли я
Рассудка, и в безумии моем
Не стану ль я играть костями предков,
Не вырву ль я Тибальда труп кровавый
Из савана и, в бешенстве, схватив
Кость одного из прадедов моих,
Не размозжу ль той костью, как дубиной,
В отчаяньи я голову себе?
О, это что? Мне кажется, я вижу
Тибальда тень... Ромео ищет он,
Пронзившего его своей рапирой.
Остановись, Тибальд! Иду, Ромео!
Иду! Я пью вот это для тебя.

[лариса львовна]

Антон Павлович Чехов
"Детвора" рассказ

Папы, мамы и тети Нади нет дома. В ожидании их возвращения, Гриша, Аня, Алеша, Соня и кухаркин сын Андрей сидят в столовой за обеденным столом и играют в лото.
Играют на деньги. Ставка - копейка. Играют с азартом. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. Это маленький девятилетний мальчик с догола остриженной головой, пухлыми щеками и жырными, как у негра губами. Он уже учится в приготовительном классе, а потому считается самым большим и умным.
Сестра его Аня, девочка лет восьми, с острым подбородком и умными блестящими глазами боиться, чтобы кто-нибудь не выиграл. Она краснеет, бледнеет и зорко следит за игроками. Копейки ее не интересуют. Счастье в игре для нее вопрос самолюбия. Другая сестра, Соня, девочка шести лет, с кудрявой головой и цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей играет в лото ради процесса игры. По лицу ее разлито умиление. Алеша, пухлый, шаровидный карапузик, пыхтит, сопит и пучит глаза на карты. У него ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладывают спать - и на том спасибо. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре.
Пятый партнер, кухаркин сын Андрей. К выигрышу и чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружен в арифметику игры, в ее жизненную философию: сколько на свете цифр и как это они не перепутаются?
Выкрикивают числа все по очереди.
На правах большого и самого умного Гриша забрал себе решающий голос. Что он хочет, то и делают.
Проходит минута в молчании.
- Он смошенничал, - басит ни с того ни с сего Алеша.
- Врешь, я не смошенничал!
Андрей бледнеет, кривит рот и - хлоп Алешу по голове! Алеша злобно таращит глаза, вскакивает, становится одним коленом на стол и, в свою очередь, - хлоп Андрея по щеке. Оба дают друг другу еще по одной пощечине и ревут.
Соня, не выносящая таких ужасов, тоже начинает плакать, и столовая оглашается разноголосым ревом. Но не думайте, что игра от этого кончилась. Не проходит и пяти минут, как дети опять хохочут и мирно беседуют. Лица заплаканы, но это не мешает им улыбаться. Алеша даже счастлив - недоразумение было!

"Матерь человеческая"
Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. На
земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой
немецкий солдат. Он не мигая смотрел на нее... Мария успела заметить,
что немец был бледный, изможденный, с тонкой мальчишеской шеей и что он
был ранен: серый его китель был расстегнут, а на застиранной ночной
сорочке багровело пятно крови. В какое-то неуловимое мгновение Мария
заметила, что немец испугался ее, и поняла, что он безоружен.
Наклонившись над лазом, она молча смотрела на немца. Он не спускал с
нее светло-голубых, расширенных от ужаса глаз. Губы его дрожали,
кривились в каком-то жалком подобии улыбки, но, скованный страхом, он не
произносил ни одного слова. На вид ему было не больше семнадцати лет. И
слипшиеся на потной лбу кудрявые белокурые волосы, и худые грязные кисти
бессильно раскинутых рук, и тонкая белая шея, и белесый, никогда не
знавший бритвы пушок на щеках и над верхней губой - все выдавало в
раненом немце мальчишку, желторотого, лопоухого, объятого ужасом
недоростка.
Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце,
тошнотой прихлынули к горлу. Алый туман застилал ей глаза, и в этом
негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося
на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и черную
удавку на детской шее Васятки, и их палачей-фашистов, одетых в серые
мундиры с черной лентой на рукавах. Теперь здесь, в ее, Мариином,
погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гаденыш, одетый
в такой же серый мундир, с такой же черной лентой на рукаве, на которой
серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы.
Мария еще ниже склонилась над лазом. Держак остро отточенных вил
сжала так, что побелели пальцы. Хрипло сказала, не слыша собственного
голоса:
- Чего будем делать? Скажи мне одно: где мой муж Ваня и сыночек
Васенька? И еще скажи мне: за что удавили Феню и девочку Саню за что
убили? Молчишь? Молчи, молчи...
Она повернулась, спустила ноги в лаз, постояла на первой ступеньке
пологой погребной лестницы... Постояла на второй, глаз не сводя с немца
и сжимая в руках вилы...
- Молчишь? - повторила она. - Ничего не знаешь и сказать ничего не
можешь? И кто людей в неволю погнал - не знаешь... И кто хутор спалил, а
скотину перестрелял - не знаешь... Брешешь, подлюка... Ты все знаешь и
за все сейчас ответишь...
Медленно опускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке,
и каждая ступенька - Мария помнила: их было девять - приближала ее к
тому неотвратимому, что она должна была совершить во имя высшей
справедливости, которая сейчас в ее горячечном сознании укладывалась в
знакомые с детства слова: "Смертию смерть поправ"... И хотя она
по-своему толковала эти когда-то услышанные от старой бабки слова, ей
казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
Вот и последняя ступенька. Мария остановилась. Сделала еще шаг
вперед. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в
угол, уползти в темноту, за кадушку, но обмякшее, бессильное тело не
слушалось его. Уже в то мгновение, когда голова Марии показалась в
открытом люке погреба, он по выражению ее лица почувствовал, что его
ожидает смерть. Смерть подходила к нему, и он смотрел на нее, невысокую
женщину с карими глазами, с крепкими ступнями босых маленьких ног. Она
была еле прикрыта пожухлыми от крови лохмотьями, в руках держала вилы, и
три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец.
Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то
страшное, что должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий,
сдавленный крик, который показался ей громом:
- Мама! Ма-а-ма!..
Слабый крик множеством раскаленных ножей впился в грудь Марии,
пронзил ее сердце, а короткое слово "мама" заставило содрогнуться от
нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги ее подкосились. Она упала на
колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела
светло-голубые, мокрые от слез мальчишеские глаза...
Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. Захлебываясь от
рыданий, он гладил ее ладонь и говорил что-то на своем языке, которого
Мария не знала. Но по выражению его лица, по движению пальцев она
поняла, что немец говорит о себе: о том, что он никого не убивал, что
его мать такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под
городом Смоленском, что он сам, едва окончив школу, был мобилизован и
отправлен на фронт, что ни в одном бою он ни разу не был, только
подвозил солдатам пищу. И еще Мария поняла, что три дня назад он вместе
с пожилым немцем, тем самым, труп которого лежал на улице, ехал на
двуколке, что летевший над ними самолет сбросил бомбу, что его старший
товарищ и лошадь были убиты, а он, раненный в грудь, уполз и спрятался в
погребе...
Мария молча плакала. Смерть мужа и сына, угон хуторян и гибель
хутора, мученические дни и ночи на кукурузном поле - все, что она
пережила в тяжком своем одиночестве, надломило ее, и ей хотелось
выплакать свое горе, рассказать о нем живому человеку, первому, кого она
встретила за все последние дни. И хотя этот человек был одет в серую,
ненавистную форму врага, но он был тяжело ранен, к тому же оказался
совсем мальчишкой и - видно по всему - не мог быть убийцей. И Мария
ужаснулась тому, что еще несколько минут назад, держа в руках острые
вилы и слепо подчиняясь охватившему ее чувству злобы и мести, могла сама
убить его. Ведь только святое, жалостное слово "мама", та мольба,
которую вложил этот несчастный мальчик в свой тихий, захлебывающийся
крик, спасли его.
Осторожным прикосновением пальцев Мария расстегнула окровавленную
сорочку немца, слегка надорвала ее, обнажила узкую грудь. На груди, с
правой стороны, увидела две продолговатые раны, затянутые запекшейся
кровью. Так же осторожно стащила мундир, повернула раненого на бок,
осмотрела спину. На спине была только одна рана, и Мария поняла, что
второй осколок бомбы не вышел. засел где-то в груди.
Сдерживая стоны, немец молча следил за склонившейся над ним женщиной,
потом крестом сложил над грудью указательные пальцы, спросил тихо:
- Капут?
- Зачем капут? - отводя глаза, сказала Мария. - Будешь жить...
Сложив руку так, словно держала в ней стакан, и поднеся ее ко рту,
спросила:
- Ты, небось, пить хочешь?
Немец закивал головой.
- Подожди, - сказала Мария, - я подою корову, напою тебя молоком.
Воды на хуторе нет.
В темном углу погреба она отыскала глиняную миску, движением пальцев
показала: пойду доить коров. Вылезла из погреба. Дружок и коровы ждали
ее под яблоней. Зажав миску в коленях, Мария подоила одну корову,
другую. Подумала о немце: "Не выживет он, помрет, и я его не спасу". И
еще подумала, что ей будет жаль мальчишку, что она опять останется одна
и ей не с кем будет слова молвить. А тут, хоть и не знает она немецкого
языка, а умирающий немец знает только одно русское слово "мама", с ним
можно разговаривать так, как это делают глухонемые: пальцами, головой,
глазами. Ведь поняла она его, когда он с помощью жестов говорил ей о
своей матери, об отце, о тем, что они занимались крестьянским трудом, о
том, что он сам не был в боях и никого не убивал...

Антон Павлович Чехов. Длинный язык

Наталья Михайловна, молодая дамочка, приехавшая утром из Ялты, обедала и, неугомонно треща языком, рассказывала мужу о том, какие прелести в Крыму. Муж, обрадованный, глядел с умилением на ее восторженное лицо, слушал и изредка задавал вопросы…
– Но, говорят, жизнь там необычайно дорога? – спросил он между прочим.
– Как тебе сказать? По-моему, дороговизну преувеличили, папочка. Не так страшен чёрт, как его рисуют. Я, например, с Юлией Петровной имела очень удобный и приличный номер за двадцать рублей в сутки. Всё, дружочек мой, зависит от уменья жить. Конечно, если ты захочешь поехать куда-нибудь в горы… например, на Ай-Петри… возьмешь лошадь, проводника, – ну, тогда, конечно, дорого. Ужас как дорого! Но, Васичка, какие там го-оры! Представь ты себе высокие-высокие горы, на тысячу раз выше, чем церковь… Наверху туман, туман, туман… Внизу громаднейшие камни, камни, камни… И пинии… Ах, вспомнить не могу!
– Кстати… без тебя тут я в каком-то журнале читал про тамошних проводников-татар… Такие мерзости! Что, это, в самом деле какие-нибудь особенные люди?
Наталья Михайловна сделала презрительную гримаску и мотнула головой.
– Обыкновенные татары, ничего особенного… – сказала она. – Впрочем, я видела их издалека, мельком.… Указывали мне на них, но я не обратила внимания. Всегда, папочка, я чувствовала предубеждение ко всем этим черкесам, грекам… маврам!..
– Говорят, донжуаны страшные.
– Может быть! Бывают мерзавки, которые…
Наталья Михайловна вдруг вскочила, точно вспомнила что-то страшное, полминуты глядела на мужа испуганными глазами и сказала, растягивая каждое слово:
– Васичка, я тебе скажу, какие есть без-нрав-ствен-ны-е! Ах, какие безнравственные! Не то чтобы, знаешь, простые или среднего круга, а аристократки, эти надутые бонтонши! Просто ужас, глазам своим я не верила! Умру и не забуду! Ну, можно ли забыться до такой степени, чтобы… ах, Васичка, я даже и говорить не хочу! Взять хотя бы мою спутницу Юлию Петровну… Такой хороший муж, двое детей… принадлежит к порядочному кругу, корчит всегда из себя святую и – вдруг, можешь себе представить… Только, папочка, это, конечно, entre nous…[1] Даешь честное слово, что никому не скажешь?
– Ну, вот еще выдумала! Разумеется, не скажу.
– Честное слово? Смотри же! Я тебе верю…
Дамочка положила вилку, придала своему лицу таинственное выражение и зашептала:
– Представь ты себе такую вещь… Поехала эта Юлия Петровна в горы… Была отличная погода! Впереди едет она со своим проводником, немножко позади – я. Отъехали мы версты три-четыре, вдруг, понимаешь ты, Васичка, Юлия вскрикивает и хватает себя за грудь. Ее татарин хватает ее за талию, иначе бы она с седла свалилась… Я со своим проводником подъезжаю к ней… Что такое? В чем дело? «Ох, кричит, умираю! Дурно! Не могу дальше ехать!» Представь мой испуг! Так поедемте, говорю, назад! – «Нет, говорит, Natalie, не могу я ехать назад! Если я сделаю еще хоть один шаг, то умру от боли! У меня спазмы!» И просит, умоляет, ради бога, меня и моего Сулеймана, чтобы мы вернулись назад в город и привезли ей бестужевских капель, которые ей помогают.
– Постой… Я тебя не совсем понимаю… – пробормотал муж, почесывая лоб. – Раньше ты говорила, что видела этих татар только издалека, а теперь про какого-то Сулеймана рассказываешь.
– Ну, ты опять придираешься к слову! – поморщилась дамочка, нимало не смущаясь. – Терпеть не могу подозрительности! Терпеть не могу! Глупо и глупо!
– Я не придираюсь, но… зачем говорить неправду? Каталась с татарами, ну, так тому и быть, бог с тобой, но… зачем вилять?
– Гм!.. вот странный! – возмутилась дамочка. – Ревнует к Сулейману! Воображаю, как это ты поехал бы в горы без проводника! Воображаю! Если не знаешь тамошней жизни, не понимаешь, то лучше молчи. Молчи и молчи! Без проводника там шагу нельзя сделать.
– Еще бы!
– Пожалуйста, без этих глупых улыбок! Я тебе не Юлия какая-нибудь… Я ее и не оправдываю, но я… пссс! Я хоть и не корчу из себя святой, но еще не настолько забылась. У меня Сулейман не выходил из границ… Не-ет! Маметкул, бывало, у Юлии всё время сидит, а у меня как только бьет одиннадцать часов, сейчас: «Сулейман, марш! Уходите!» И мой глупый татарка уходит. Он у меня, папочка, в ежовых был… Как только разворчится насчет денег или чего-нибудь, я сейчас: «Ка-ак? Что-о? Что-о-о?» Так у него вся душа в пятки… Ха-ха-ха… Глаза, понимаешь, Васичка, черные-пречерные, как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная… Я его вот как держала! Вот!
– Воображаю… – промычал супруг, катая шарики из хлеба.
– Глупо, Васичка! Я ведь знаю, какие у тебя мысли! Я знаю, что ты думаешь… Но, я тебя уверяю, он у меня даже во время прогулок не выходил из границ. Например, едем ли в горы, или к водопаду Учан-Су, я ему всегда говорю: «Сулейман, ехать сзади! Ну!» И всегда он ехал сзади, бедняжка… Даже во время… в самых патетических местах я ему говорила: «А все-таки ты не должен забывать, что ты только татарин, а я жена статского советника!» Ха-ха…
Дамочка захохотала, потом быстро оглянулась и, сделав испуганное лицо, зашептала:
– Но Юлия! Ах, эта Юлия! Я понимаю, Васичка, отчего не пошалить, отчего не отдохнуть от пустоты светской жизни? Всё это можно… шали, сделай милость, никто тебя не осудит, но глядеть на это серьезно, делать сцены… нет, как хочешь, я этого не понимаю! Вообрази, она ревновала! Ну, не глупо ли? Однажды приходит к ней Маметкул, ее пассия… Дома ее не было… Ну, я зазвала его к себе… начались разговоры, то да сё. Они, знаешь, препотешные! Незаметно этак провели вечер… Вдруг влетает Юлия… Набрасывается на меня, на Маметкула… делает нам сцену… фи! Я этого не понимаю, Васичка…
Васичка крякнул, нахмурился и заходил по комнате.
– Весело вам там жилось, нечего сказать! – проворчал он, брезгливо улыбаясь.
– Ну, как это глу-упо! – обиделась Наталья Михайловна. – Я знаю, о чем ты думаешь! Всегда у тебя такие гадкие мысли! Не стану же я тебе ничего рассказывать. Не стану!
Дамочка надула губки и умолкла.
Примечания
1 . между нами (франц.)

[лариса львовна]

Островский Гроза Монолог Катерины.
Катерина. Такая ли я была! Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на
воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не
принуждала; что хочу, бывало, то и делаю. Знаешь, как я жила в девушках? Вот
я тебе сейчас расскажу. Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на
ключок, умоюсь, принесу с собой водицы и все, все цветы в доме полью. У меня
цветов было много-много. Потом пойдем с маменькой в церковь, все и
странницы,--у нас полон дом был странниц; да богомолок. А придем из церкви,
сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут
рассказывать: где они были, что видели, жития' разные, либо стихи
поют2. Так до обеда время и пройдет. Тут старухи уснуть лягут, а
я по саду гуляю. Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково
хорошо было!
Варвара. Да ведь и у нас то же самое.
Катерина. Да здесь все как будто из-под неволи. И до смерти я любила в
церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не
помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно как все это в одну секунду
было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной
делается. А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз
идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто
ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану -- у
нас тоже везде лампадки горели -- да где-нибудь в уголке и молюсь до утра.
Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена,
молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и
найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не
надобно, всего у меня было довольно. А какие сны мне снились, Варенька,
какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют
невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как
обыкновенно, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по
воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то.


Островский Бесприданница.Монолог Ларисы.
Лариса. Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась
голова, и я чуть не упала. А если упасть, так, говорят... верная смерть.
(Подумав.) Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться!.. Стоять у решетки
и смотреть вниз, закружится голова и упадешь... Да, это лучше... в
беспамятстве, ни боли... ничего не будешь чувствовать! (Подходит к решетке и
смотрит вниз. Нагибается, крепко хватается за решетку, потом с ужасом
отбегает.) Ой, ой! Как страшно! (Чуть не падает, хватается за беседку.)
Какое головокружение! Я падаю, падаю, ай! (Садится у стола подле беседки.)
Ох, нет... (Сквозь слезы.) Расставаться с жизнью совсем не так просто, как я
думала. Вот и нет сил! Вот я какая несчастная! А ведь есть люди, для которых
это легко. Видно, уж тем совсем жить нельзя; их ничто не прельщает, им ничто
не мило, ничего не жалко. Ах, что я!.. Да ведь и мне ничто не мило, и мне
жить нельзя, и мне жить незачем! Что ж я не решаюсь? Что меня держит над
этой пропастью? Что мешает? (Задумывается.) Ах, нет, нет... Не Кнуров...
роскошь, блеск... нет, нет... я далека от суеты... (Вздрогнув.) Разврат...
ох, нет... Просто решимости не имею. Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь,
да жить... когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы
теперь меня убил кто-нибудь... Как хорошо умереть... пока еще упрекнуть себя
не в чем. Или захворать и умереть... Да я, кажется, захвораю. Как дурно
мне!.. Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и
умереть... Ах, как дурно, как кружится голова. (Подпирает голову рукой и
сидит в забытьи.)

Монолог из пьесы Гришковца Планета.
Женщина:
Как же странно иногда бывает в жизни. Ты живешь, живешь какой-то обычной жизнью, и друг в ней появляется человек. Мужчина. Точнее, сначала ты появилась в его жизни. А ты сама его сначала не заметила. Но он появился, и ты его увидела каким-то боковым зрением, точнее, даже не самого, а какой-то силуэт, и не придала этому значения. Но постепенно этот силуэт становился все отчетливее, определеннее, и вот ты видишь перед собой конкретного мужчину. А ты, конечно, до этого мечтала о том, что кто-то в твоей жизни появится, и у тебя не было никаких сомнений, что ты достойна счастья. Но этот конкретный, определенный мужчина не имел ничего общего с тем прекрасным, размытым образом, который ты себе рисовала. И вот ты смотришь на этого мужчину, и думаешь – нет, это совсем не то, что тебе нужно. Но этот мужчина делает так много усилий, чтобы стать ближе к тебе, он так настойчиво пытается ворваться в твою жизнь, его становится так много. Он везде. Он встречает тебя после работы, поджидает где-нибудь, провожает, постоянно звонит, что-то говорит или молчит в трубку, и ты понимаешь, что это он. И оттого, что его так много ты даже боишься включить телевизор, потому что думаешь – вот включишь телевизор, и он там появится.
Но однажды, сидя с друзьями в кафе, ты вдруг подумаешь: вот интересно, а где сейчас этот человек, и почему он сегодня ни разу не позвонил? А потом подумаешь – ой, а почему я об этом подумала? И как только ты об этом подумала, через некоторое время ты понимаешь, что ты вообще ни о чем другом думать не можешь. И весь твой мир, в котором было так много друзей, всяких интересов, сужается до этого человека. И все! Тебе остается только сделать шаг навстречу этому человеку, и ты делаешь этот шаг… И становишься такой счастливой. И думаешь – а почему я раньше-то не делала этот шаг, чтобы быть такой счастливой? Но это состояние длится совсем не долго. Потому что ты смотришь на этого мужчину, и вдруг видишь: а он успокоился! И он успокоился не потому, что он добился тебя, и ты ему больше не нужна. Ты ему очень нужна. Но он просто успокоился, и может дальше жить спокойно. Но тебя-то это не устраивает. Ты хотела совсем не этого. Ты не можешь точно сказать, чего именно ты хотела, но точно не этого. И ты начинаешь устраивать провокации – хватать чемодан, уходить, чтобы тебя останавливали, чтобы на некоторое время вернуть то, что было вначале, чтобы вернулась, хоть ненадолго, та острота и трепет. И тебя останавливают, возвращают… А потом перестают останавливать, и ты возвращаешься сама. И все это ужасно, нечестно, но может длиться очень долго. Очень долго…
Но в одно прекрасное утро ты просыпаешься, и вдруг понимаешь: «А я свободна, все кончилось…» И постепенно снова возвращается интерес к жизни, ты обнаруживаешь, что в мире есть много прекрасных вещей: вкусная еда, интересное кино, книги. Возвращаются друзья. И жизнь прекрасна! И в ней много-много счастья. И много приятного. Конечно, не такого прекрасного и сильного, как любовь, но все-таки. И ты живешь. Но, правда, с этого момента ты живешь очень, очень осторожно. Чтобы опять, не дай Бог, не сорваться в это переживание и боль. Живешь осторожно, осторожно… Но продолжаешь чего-то ждать… надеяться.

[Леди N]

Антон Чехов
РАЗМАЗНЯ

На днях я пригласил к себе в кабинет гувернантку моих детей, Юлию Васильевну. Нужно было посчитаться.

— Садитесь, Юлия Васильевна! — сказал я ей. — Давайте посчитаемся. Вам наверное нужны деньги, а вы такая церемонная, что сами не спросите... Ну-с... Договорились мы с вами по тридцати рублей в месяц...

— По сорока...

— Нет, по тридцати... У меня записано... Я всегда платил гувернанткам по тридцати. Ну-с, прожили вы два месяца...

— Два месяца и пять дней...

— Ровно два месяца... У меня так записано. Следует вам, значит, шестьдесят рублей... Вычесть девять воскресений... вы ведь не занимались с Колей по воскресеньям, а гуляли только... да три праздника...

Юлия Васильевна вспыхнула и затеребила оборочку, но... ни слова!..

— Три праздника... Долой, следовательно, двенадцать рублей... Четыре дня Коля был болен и не было занятий... Вы занимались с одной только Варей... Три дня у вас болели зубы, и моя жена позволила вам не заниматься после обеда... Двенадцать и семь — девятнадцать. Вычесть... останется... гм... сорок один рубль... Верно?

Левый глаз Юлии Васильевны покраснел и наполнился влагой. Подбородок её задрожал. Она нервно закашляла, засморкалась, но — ни слова!..

— Под Новый год вы разбили чайную чашку с блюдечком. Долой два рубля... Чашка стоит дороже, она фамильная, но... бог с вами! Где наше не пропадало? Потом-с, по вашему недосмотру Коля полез на дерево и порвал себе сюртучок... Долой десять... Горничная тоже по вашему недосмотру украла у Вари ботинки. Вы должны за всем смотреть. Вы жалованье получаете. Итак, значит, долой ещё пять... Десятого января вы взяли у меня десять рублей...

— Я не брала, — шепнула Юлия Васильевна.

— Но у меня записано!

— Ну, пусть... хорошо.

— Из сорока одного вычесть двадцать семь — останется четырнадцать...

Оба глаза наполнились слезами... На длинном хорошеньком носике выступил пот. Бедная девочка!

— Я раз только брала, — сказала она дрожащим голосом. — Я у вашей супруги взяла три рубля... Больше не брала...

— Да? Ишь ведь, а у меня и не записано! Долой из четырнадцати три, останется одиннадцать... Вот вам ваши деньги, милейшая! Три... три, три... один и один... Получите-с!

И я подал ей одиннадцать рублей... Она взяла и дрожащими пальчиками сунула их в карман.

— Merci, — прошептала она.

Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость.

— За что же merci? — спросил я.

— За деньги...

— Но ведь я же вас обобрал, чёрт возьми, ограбил! Водь я украл у вас! За что же merci?

— В других местах мне и вовсе не давали...

— Не давали? И не мудрено! Я пошутил над вами, жестокий урок дал вам... Я отдам вам все ваши восемьдесят! Вон они в конверте для вас приготовлены! Но разве можно быть такой кислятиной? Отчего вы не протестуете? Чего молчите? Разве можно на этом свете не быть зубастой? Разве можно быть такой размазнёй?

Она кисло улыбнулась, и я прочёл на её лице: «Можно!»

Я попросил у неё прощение за жестокий урок и отдал ей, к великому её удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и вышла... Я поглядел ей вслед и подумал: легко на этом свете быть сильным!

1884

[Леди N]

Мария Львова. Рубашка.

Весна. Снег почти стаял. Земля чернеет и какой-то особенный свежий сырой запах говорит о весне. Мы все собрались у бабушки и усердно работаем: шьем рубашки бедным. Мама с няней кроят, бабушка сметывает рубашки, Наташенька быстро стачивает их на машинке, тетя Маша подрубает на руках, Вера обметывает петли и пришивает пуговицы. Даже крошки Коля и Машенька обрезают нитки и вдевают их в иголки.
"А ты расскажи нам, бабушка, — просит старший внук Николай, — почему у нас перед Пасхой шьют всегда мужские рубашки?”
"По завещанию моей бабушки, дружок мой... Это было давно — еще до революции. Моя бабушка, Надежда Сергеевна, проводила Великий Пост в строгом воздержании, молитве и в работе на бедных. Шила она и сама и все домашние женщины и девушки одежды бедным: платья, сарафаны, рубашки. Все это складывалось и раздавалось на Страстной неделе бедным, чтобы они имели возможность сходить к заутрене в новом чистом одеянии. Рубашки тогда шились не из ситца, как мы делаем теперь, а из белого домотканого холста, и сшивалось этих рубашек великое множество.
Однажды за год или за два до ее кончины, Надежда Сергеевна на Страстной неделе раздала все сшитые вещи бедным, и у нее осталась одна рубашка. С этой рубашкой происходило что-то странное: она несколько раз возвращалась к бабушке обратно. Один нищий уехал из города, другой умер, третий разбогател и больше не нуждался в милостыни.
"Как странно, — сказала бабушка своей горничной Устеньке. — Видимо, эту рубашку Бог кому-то предназначил. Оставим ее у себя, и ты отдашь ее первому, кто придет просить Христа ради”.
Прошло еще два дня, наступила Великая Суббота. Надежда Сергеевна сидела у своего окна, а Устенька уже заправляла лампады к празднику. Вдруг к окошку подошел высокий благообразный старик, одетый в наглухо застегнутый зипун. Он просил помочь ему Христа ради к Светлому Дню.
Бабушка послала Устеньку подать ему хлеба, денег, крашеных яичек. "Да еще не забудь рубашку, предназначенную ему, отдать”, — крикнула бабушка уходящей Устеньке.
Та все передала старику, а когда вынула рубашку с просьбой надеть ее в церковь к Светлой Заутрене, старик внезапно поднял руки к небу и залился слезами. "Господи, благодарю Тебя за великую милость ко мне грешному! — воскликнул он, — а тебя добрая, милая благодетельница, да благословит Господь за то, что после стольких лет к Светлому Дню ты прикрыла меня”.
С этими словами он распахнул свой зипун, а не груди его ничего не было. "Вот уже 16 лет я хожу неприкрыто, а дал я обет такой перед Господом: ничего не просить для себя. Что подадут, за то и спасибо. Ты первая, ангельская душа, покрыла мою наготу! И в какой великий Святой День, в канун Светлого Праздника”.
И он снова заплакал радостными слезами, плакала с ним и бабушка у своего окошка; поняла она, что Господь благословил и принял ее труд и работу.
Вот когда она умирала, она и завещала своей дочери и мне, своей внучке, всегда Великим Постом шить бедным рубашки и тоже заповедовать своим детям и внукам. Мы и стараемся по мере сил исполнить бабушкино завещание, и я надеюсь, мои дружочки, что и вы его не забудете”, — кончила бабушка свой рассказ.

1940 г.

[лариса львовна]

Леди N!спасибо что темку поддержала!а монолог Мария Львова Рубашка использую обязательно!:taunt:

[Леди N]

Владимир Богомолов
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Мы лежали, крепко прижавшись друг к другу, и земля не казалась нам жёсткой, холодной и сырой, какой была на самом деле.

Мы встречались уже полгода — с тех пор, как она прибыла в наш полк. Мне было девятнадцать, а ей — восемнадцать лет.

Мы встречались тайком: командир роты и санитарка. И никто не знал о нашей любви и о том, что нас уже трое...

— Я чувствую, это мальчик! — шёпотом в десятый раз уверяла она. Ей страшно хотелось мне угодить: — И весь в тебя!

— В крайнем случае согласен и на девочку. И пусть будет похожа на тебя! — думая совсем о другом, прошептал я.

Метрах в пятистах впереди, в блиндажах и прямо в окопах, спали бойцы и сержанты моей роты. Ещё дальше, за линией боевого охранения, освещаемой редкими вспышками немецких ракет, затаилась скрытая темнотой высота 162.

На рассвете моей роте предстояло совершить то, что неделю назад не смогла сделать рота штрафников — захватить высоту. Об этом в батальоне пока знало только пятеро офицеров, те, кого вечером вызвал в штабную землянку майор, командир полка. Ознакомив нас с приказом, он повторил мне:

— ...Значит, помни: сыграют «катюши», зелёные ракеты, и ты пойдёшь... Соседи тоже поднимутся, но высоту будешь брать ты!

...Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и, целуя её, я не мог не думать о предстоящем бое. Но ещё более меня волновала её судьба, и я мучительно соображал: что же делать?

— ...Я должна теперь спать за двоих, — меж тем шептала она окающим певучим говорком. — Знаешь, по ночам мне часто кажется, что наступит утро, и все это кончится. И окопы, и кровь, и смерть... Третий год уже — ведь не может же она продолжаться вечно?.. Представляешь: утро, всходит солнышко, а войны нет, совсем нет...

— Я пойду сейчас к майору! — Высвободив руку из-под её головы, я решительно поднялся: — Я ему все расскажу, все! Пусть тебя отправят домой. Сегодня же!

— Да ты что? — привстав, она поймала меня за рукав и с силой притянула к себе. — Ложись!.. Ну какой же ты дурень!.. Да майор с тебя шкуру спустит!

И, подражая низкому, грубоватому голосу командира полка, натужным шёпотом медленно забасила:

— Сожительство с подчинёнными не повышает боеспособность части, а командиры теряют авторитет. Узнаю — выгоню любого! С такой характеристикой, что и на порядочную гауптвахту не примут... Выиграйте войну и любите кого хотите и сколько хотите. А сейчас — запрещаю!..

Голос у неё сорвался, а она, довольная, откинулась навзничь и смеялась беззвучно, — чтобы нас не услышали.

Да, я знал, что мне не поздоровится. Майор был человеком самых строгих правил, убеждённым, что на войне женщинам не место, а любви — тем более.

— А я все равно к нему пойду!

— Тихо! — Она прижалась лицом к моей щеке и после небольшой паузы, вздохнув, зашептала: — Я все сделаю сама! Я уже продумала. Отцом ребёнка будешь не ты!

— Не я?! — Меня бросило в жар. — То есть как не я?

— Ну какой же ты глупыш! — весело удивилась она. — Нет, не дай бог, чтобы он был похож на тебя!.. Понимаешь, в документах и вообще отцом будешь ты. А сейчас я скажу на другого!

Она была так по-детски простодушна и правдива, что подобная хитрость поразила меня.

— На кого же ты скажешь?

— На кого-нибудь из убывших. Ну, хотя бы на Байкова.

— Нет, убитых не трогай.

— Тогда... на Киндяева.

Старшина Киндяев, красивый беспутный малый, был выпивоха и вор, отправленный недавно в штрафную.

Растроганный, я откинул полу шинели и рывком привлёк её к себе.

— Тихо! — Она испуганно упёрлась кулачками мне в грудь. — Ты раздавишь нас! (Она уже начала говорить о себе во множественном числе и по-ребячьи радовалась при этом.) Глупыш ты мой!.. Нет, это твоё счастье, что ты меня встретил. Со мной не пропадёшь!

Она смеялась задорно и беззаботно, а мне было совсем не до смеха.

— Слушай, ты должна пойти к майору сейчас же!

— Ночью?.. Да ты что?!

— Я тебя провожу! Объяснишь ему и скажи, что тебе плохо, что ты больше не можешь!

— Но это ж неправда!

— Я прошу тебя!.. Как ты будешь?.. Ты должна уехать! Ты пойми... а вдруг... А если завтра в бой?

— В бой? — Она вмиг насторожилась, очевидно все поняв. — Нет, это правда?

— Да.

Некоторое время она лежала молча. По её дыханию — такому знакомому — я почувствовал, что она взволнована.

— Что ж... от боев не бегают. Да и не убежишь... Все равно, пока меня комиссуют и будет приказ по дивизии, пройдёт несколько дней... Я пойду к майору завтра же. Решено?

Я молчал, силясь что-либо придумать и не зная, что ей сказать.

— Думаешь, мне легко к нему идти? — вдруг прошептала она. — Да легче умереть!.. Сколько раз он мне говорил: «Смотри, будь умницей!»... А я... А ещё комсомолка...

Всхлипнув, она отвернулась и, уткнув лицо в рукав шинели, вся сотрясаясь, беззвучно заплакала. Я с силой обнял её и молча целовал маленькие губы, лоб, солёные от слез глаза.

— Пусти, я пойду, — отстраняя меня, еле слышно вымолвила она. — Ты проводишь?..

...Мы спускались в тёмную, сырую балку, где помещался батальонный медпункт, и я поддерживал её сзади за талию, чуть начавшую полнеть. Я поддерживал её обеими руками, страховал каждый её шаг. Чтобы она не оступилась, не оскользнулась, не упала. Словно я мог уберечь её, оградить от войны, от боя на заре, где ей предстояло бегать, падать и перетаскивать на себе раненых...

* * *


С тех пор прошло пятнадцать лет, но я помню все так, будто это было вчера.

На рассвете сыграли «катюши», неистово били миномёты и дивизионная артиллерия, взлетели зелёные ракеты...

А когда взошло солнце, я с остатками роты ворвался на высоту. Спустя полчаса в немецкой добротной траншее командир полка и ещё кто-то, поздравляя, обнимали меня и жали мне руки. А я стоял, как столб, как пень, ничего не чувствуя, не видя и не слыша.

Солнце... если б я мог загнать его назад, за горизонт! Если б я мог вернуть рассвет!.. Ведь всего два часа назад нас было трое...

Но оно поднималось медленно, неумолимо, я стоял на высоте, а она... она осталась там, позади, где уже лазали бойцы похоронной команды...

И никто, никто и не подозревал, кем она была для меня и что нас было трое...

1958 г.

[Леди N]

Антуан де Сент- Экзюпери "Маленький принц" (отрывок)

Назавтра Маленький принц вновь пришел на то же место.
- Лучше приходи всегда в один и тот же час, - попросил Лис. - Вот,
например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часов
почувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем
счастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю
цену счастью! А если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю,
к какому часу готовить свое сердце... Нужно соблюдать обряды.
- А что такое обряды? - спросил Маленький принц.
- Это тоже нечто давно забытое, - объяснил Лис. - Нечто такое,
отчего один какой-то день становится не похож на все другие дни, один
час - на все другие часы. Вот, например, у моих охотников есть такой
обряд: по четвергам они танцуют с деревенскими девушками. И какой же это
чудесный день - четверг! Я отправляюсь на прогулку и дохожу до самого
виноградника. А если бы охотники танцевали когда придется, все дни были
бы одинаковы и я никогда не знал бы отдыха.
Так Маленький принц приручил Лиса. И вот настал час прощанья.
- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.
- Ты сам виноват, - сказал Маленький принц. - Я ведь не хотел,
чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...
- Да, конечно, - сказал Лис.
- Но ты будешь плакать!
- Да, конечно.
- Значит, тебе от этого плохо.
- Нет, - возразил Лис, - мне хорошо. Вспомни, что я говорил про
золотые колосья.
Он умолк. Потом прибавил:
- Поди взгляни еще раз на розы. Ты поймешь, что твоя роза -
единственная в мире. А когда вернешься, чтобы проститься со мной, я
открою тебе один секрет. Это будет мой тебе подарок.
Маленький принц пошел взглянуть на розы.
- Вы ничуть не похожи на мою розу, - сказал он им. - Вы еще
ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили. Таким был
прежде мой Лис. Он ничем не отличался от ста тысяч других лисиц. Но я
с ним подружился, и теперь он - единственный в целом свете.
Розы очень смутились.
- Вы красивые, но пустые, - продолжал Маленький принц. - Ради вас
не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою
розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже
всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас
накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от
ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы
вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я
прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она - моя.
И Маленький принц возвратился к Лису.
- Прощай... - сказал он.
- Прощай, - сказал Лис. - Вот мой секрет, он очень прост: зорко
одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.
- Самого главного глазами не увидишь, - повторил Маленький принц,
чтобы лучше запомнить.
- Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.
- Потому что я отдавал ей всю душу... - повторил Маленький принц,
чтобы лучше запомнить.
- Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: ты
навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.
- Я в ответе за мою розу... - повторил Маленький принц, чтобы
лучше запомнить.

[лариса львовна]

Монолог Первая любовь хороший для подводки к песне На безымянной высоте!Спасибо за него!:ok:

[Леди N]

лариса львовна, Экзюпери у меня читали две девочки дуэтом, вообще люблю простроенную речь в унисон. Во время работы над чтецкими вещами всегда использую речевую партитуру, расписываем с детьми все паузы и подтексты, а стихотворные тексты иногда в прозаические перепечатываем, гоняясь за театральным прочтением. Безобразничаем конечно, но дело своё очень любим, да и результат у нас Слава Богу есть.

[Леди N]

Весна. Надежда Теффи.

Балконную дверь только что выставили. Клочки бурой ваты и кусочки замазки валяются на полу. Лиза стоит на балконе, щурится на солнце и думает о Кате Потапович.

Вчера, за уроком географии, Катя рассказала ей о своем романе с кадетом Веселкиным. Катя целуется с Веселкиным, и еще у них что-то такое, о чем она в классе рассказать не может, а скажет потом, в воскресенье, после обеда, когда будет темно.

– А ты в кого влюблена? – спрашивает Катя.

– Я не могу тебе сказать этого сейчас, – ответила Лиза. – Я скажу тоже потом, в воскресенье.

Катя посмотрела на нее внимательно и крепко прижалась к ней.

Лиза схитрила. Но что же оставалось ей делать? Ведь не признаться же прямо, что у них в доме никаких мальчиков не бывает, и что ей и в голову не приходило влюбиться.

Это вышло бы очень неловко.

Может быть, сказать, что она тоже влюблена в кадета Веселкина? Но Катя знает, что она кадета никогда и в глаза не видала. Вот положение!

Но, с другой стороны, когда так много знаешь о человеке, как она о Веселкине, то ведь имеешь право влюбиться в него и без всякого личного знакомства. Разве это не так?

Легкий ветерок вздохнул свежестью только что растаявшего снега, пощекотал Лизу по щеке прядкой выбившихся из косы волос и весело покатил по балкону клубки бурой ваты.

Лиза лениво потянулась и пошла в комнату.

После балкона комната стала темной, душной и тихой.

Лиза подошла к зеркалу, посмотрела на свой круглый веснушчатый нос, белокурую косичку – крысиный хвостик и подумала с гордой радостью:

«Какая я красавица! Боже мой, какая я красавица! И через три года мне шестнадцать лет, и я смогу выйти замуж!»

Закинула руки за голову, как красавица на картине «Одалиска», повернулась, изогнулась, посмотрела, как болтается белокурая косичка, призадумалась и деловито пошла в спальню.

Там, у изголовья узкой железной кроватки, висел на голубой ленточке образок в золоченой ризке.

Лиза оглянулась, украдкой перекрестилась, отвязала ленточку, положила образок прямо на подушку и побежала снова к зеркалу.

Там, лукаво улыбаясь, перевязала ленточкой свою косичку и снова изогнулась.

Вид был тот же, что и прежде. Только теперь на конце крысиного хвостика болтался грязный, мятый голубой комочек.

– Красавица! – шептала Лиза. – Ты рада, что ты – красавица?

Сердцем красавица,

Как ветерок полей,

Кто ей поверит,

Но и обман.

Какие странные слова! Но это ничего. В романсах всегда так. Всегда странные слова. А может быть, не так? Может быть, надо:

Кто ей поверит,

Тот и обман.

Ну, да! Обман – значит, обманут.

Тот и обманут.

И вдруг мелькнула мысль:

– А не обманывает ли ее Катя? Может быть, у нее никакого романа и нет. Ведь уверяла же она в прошлом году, что в нее на даче влюбился какой-то Шура Золотивцев и даже бросился в воду. А потом шли они вместе из гимназии, видят – едет на извозчике какой-то маленький мальчик с нянькой и кланяется Кате.

– Это кто?

– Шура Золотивцев.

– Как? Тот самый, который из-за тебя в воду бросился?

– Ну да. Что же тут удивительного?

– Да ведь он же совсем маленький!

А Катя рассердилась.

– И вовсе он не маленький. Это он на извозчике такой маленький кажется. Ему же двенадцать лет, а старшему его брату – семнадцать. Вот тебе и маленький.

Лиза смутно чувствовала, что это – не аргумент, что старшему брату может быть и восемнадцать лет, а самому Шуре все-таки только двенадцать, а на вид восемь. Но высказать это она как-то не сумела, а только надулась, а на другой день, во время большой перемены, гуляла по коридору с Женей Андреевой.

Лиза снова повернулась к зеркалу, потянула косичку, заложила голубой бантик за ухо и стала приплясывать.

Послышались шаги.

Лиза остановилась и покраснела так сильно, что даже в ушах у нее зазвенело.

Вошел сутулый студент Егоров, товарищ брата.

– Здравствуйте! Что? Кокетничаете?

Он был вялый, серый, с тусклыми глазами и сальными, прядистыми волосами.

Лиза вся замерла от стыда и тихо пролепетала:

– Нет... я... завязала ленточку...

Он чуть-чуть улыбнулся.

– Что ж, это очень хорошо, это очень красиво.

Он приостановился, хотел сказать еще что-нибудь, успокоить ее, чтобы она не обижалась и не смущалась, да как-то не придумал, что, и только повторил:

– Это очень, очень красиво!

Потом повернулся и пошел в комнату брата, горбясь и кренделяя длинными, развихленными ногами.

Лиза закрыла лицо руками и тихо, счастливо засмеялась.

– Красиво!.. Он сказал – красиво!.. Я красивая! Я красивая! И он это сказал! Значит, он любит меня!

Она выбежала на балкон гордая, задыхающаяся от своего огромного счастья, и шептала весеннему солнцу:

– Я люблю его! Люблю студента Егорова, безумно люблю! Я завтра все расскажу Кате! Все! Все! Все!

И жалко и весело дрожал за ее плечами крысиный хвостик с голубой тряпочкой.

[лариса львовна]

Роберт Рождественский. поэма.«Ожидание (монолог женщины)»



Вот ведь как... явилась первой! Надо было опоздать,
Где-нибудь в сторонке встать...
Что поделать - сдали нервы...
Шла, как будто на экзамен, с пятницы считала дни...
Как же: встреча под часами...
Под часами... вот они...
А его на месте нет! (Как некстати нервы сдали!)
Ну, еще бы, на свиданье, не была я столько лет!
Даже страшно подсчитать....

Что ж я: рада иль не рада? Там увидим...
Только надо, надо было опоздать....
Дура! Сделала прическу, влезла в новое пальто,
Торопилась, как девчонка! Прибежала! Дальше что?

Современная женщина, современная женщина!
Суетою замотана, но, как прежде божественна!
Пусть немного усталая, но, как прежде, прекрасная!
До конца непонятная, никому не подвластная!

Современная женщина, современная женщина!
То грустна и задумчива, то светла и торжественна!
Доказать ее слабости, побороть ее в дерзости,
Зря мужчины стараются, понапрасну надеются!

Не бахвалится силою, но на ней, тем не менее,
И заботы служебные, и заботы семейные!
Все на свете познавшая, все невзгоды прошедшая,
Остается загадкою современная Женщина!

Ромео моего пока что незаметно...
Что ж, подождем его, я очень современна!
Порой берет тоска: ведь нужно быть, к примеру,
Кокетливой (слегка!) и неприступной (в меру!).

Все успеваешь ты: казаться беззаботной
И покупать цветы себе, идя с работы.
Самой себе стирать, себе готовить ужин.
Квартиру убирать с усердием ненужным...

Подруге позвонить - замужней и счастливой
И очень мудрой слыть, быть очень терпеливой.
Выслушивать слова и повторять, не споря:
Конечно, ты права! Мужья - сплошное горе...

И трубку положить, спокойно и устало
И, зубы стиснув, жить, во что бы то ни стало!
И маяться одной, забытой, как растенье,
И ждать очередной проклятый день рожденья...

И в зеркало смотреть и все морщины видеть.
И вновь себя жалеть. А чаще - ненавидеть!
Нести свою печаль, играть с судьбою в прятки.
И плакать по ночам. А утром быть в порядке!

Являться в институт и злиться без причины...
Ну вот они идут по улице - мужчины!
Красавцы на подбор, с достоинством спесивым
Самодовольный пол, считающийся сильным!

Как равнодушны вы и как же вы противны!
Изнеженные львы, потасканные тигры!
Глядящие людьми, стареющие телом....
Ну где он, черт возьми?! И в самом деле, где он?

...Скорая помощь по городу, словно по полю!
Голос вселенской беды, будто флаг, вознеси...
(Господи, может быть, что-то случилось с тобою?!)
Улица вся обернулась и замерла вся.

Воплем тугим переполнены сердце и память.
Он оглашает: Успеть бы! Успеть бы! Успеть!..
Вновь с телефонного диска срывается палец!
Скорая помощь пронзает застывший проспект...
Мир озирается. Просит любовь о спасенье.

И до сих пор неподвластны толпе докторов-
Рушатся самые прочные дружбы и семьи.
А у певицы горлом не песня, а кровь!
Голос несчастья над городом мечется снова...

Странно, что в эти минуты, всему вопреки,
Веришь в извечную помощь тихого слова.
В скорую помощь протянутой доброй руки....

...Ну приди же, любимый, приди, одинокой мне быть запрети.
Приходи, прошу, приходи. За собою меня поведи...
Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего,
Я уже простила тебя, повелителя своего.

Все обычно в моей мечте, я желаю - совсем не вдруг-
Быть распятою на кресте осторожных и сильных рук!
Что бы стало нам горячо, а потом еще горячей!..
И уткнуться в твое плечо. И проснуться на этом плече...

Вот видишь, тебя и любимым назвать я успела!
Не надо бы - сразу... Ведь лучше - когда постепенно.
Ведь лучше - потом, лучше после ...
Любимый, послушай, ведь лучше...
Но где я найду это самое лучше?!

О, если бы знал ты, любимый, как страшно и дико
Давать о себе объявленья в газету:
Блондинка, вполне симпатичная, добрая, среднего роста...
Ее интересы: домашний уют и природа.
Имеет профессию, ищет надежного друга...
О, если бы знал ты, как все это пошло и - трудно...

Порой, в темноте, рассуждаю я очень спокойно:
Пройдет одиночество это, наступит другое,
Наступит пора и закружатся листья из меди.
В окошко мое постучит одиночество смерти....

Нет, я не пугаюсь. Я знаю, что время жестоко.
Я все понимаю. И все принимаю.
Но только тому одиночеству я не желаю сдаваться!
Хочу быть любимой! Живою хочу оставаться!
Смеюсь над другими и радуюсь дням и рассветам!
И - делаю глупости! И не жалею об этом!
Дышу и надеюсь... О, господи, как это больно!..

Вот видишь, любимый: я вот она - вся пред тобою!..
Слова мне скажи! Ну, пожалуйста, нет больше мочи!..
Чтоб только не молча! Слова говори мне, слова говори мне - любые!
Какие захочешь, чтоб только не молча, любимый!
Слова говори мне. Без этого радость - не в радость...
Скажи, что со мной хорошо. И что я тебе нравлюсь.
Скажи, что ты любишь меня! Притворись на мгновенье!
Соври, что меня не забудешь. Соври, я поверю.

...А может просто плюнуть и уйти, и пусть его терзают угрызенья!
(Ну-ну, шути, родимая, шути! Нашла ты славный повод для веселья...)
Останусь, чтобы волю испытать!..
Еще немного подождем. Помедлим...
Ведь женщины давно привыкли ждать, чего-чего, а это мы умеем...

...Птицы спрятаться догадаются... Одинокими не рождаются.
Ими после становятся....
Ветры зимние вдаль уносятся и назад возвращаются.
Почему, зачем, одиночество, ты со мной не прощаешься?
Пусть мне холодно и невесело, - все стерплю, что положено...
Одиночество - ты профессия до безумия сложная!
Ночь пустынная. Слезы затемно. Тишина безответная.....
Одиночество - наказание. А за что - я не ведаю...
Ночь окончится. Боль останется. День сначала закружится...
Одинокими не рождаются. Одиночеству учатся.

...Ну, приди же, любимый! Приди! Одинокой мне быть запрети !
За собою меня поведи... Приходи, прошу, приходи!
Задохнувшись, к себе прижми и на счастье и на беду...
Если хочешь, замуж возьми. А не хочешь - и так пойду...
...Слово-то какое замуж - сладкий дым....
Лишь бы он пришел, а там уж - поглядим....
Пусть негусто в смысле денег у него-
Приголубим, приоденем, - ничего!..
Лишь бы дом мой, дом постылый не был пуст...
Пусть придет - большой и сильный, - курит пусть!
Спорит, ежели охота! Пусть храпит!..
Так спокойно, если кто-то рядом спит...
Хорошо бы, пил не очень... И любил, хоть немножечко!..
А впрочем, лишь бы был...
Без него сейчас мне точно нет житья!..
Да зачем я так?! Да что же, что же я?!

Черт с тобой! Не приходи!.. Вспоминать - и то противно...
Сгинь! Исчезни! Пропади! Я-то нюни распустила!..
Не желаю подбирать со стола чужие крохи!
Если вновь захочешь врать, ври уже другой дурехе!..
Ишь, нашелся эталон! Я в гробу таких видала!
Тоже мне - Ален Делон поселкового масштаба!
Бабник! Только и всего! Трус! Теперь я точно знаю...
Он решил, что на него я свободу променяю?!
Думал - дама влюблена!.. Что? Не вышло? Ешьте сами!
Вашей милости цена - три копейки на базаре!
Я везде таких найду! Десять штук на каждый вечер!
Не звони - не подойду! А напишешь - не отвечу!

Как без тебя? Как? Был ты синицей в руках.
Что без тебя я? Словно земля ничья. Стонет моя боль.
Я бы пошла за тобой! Шла бы, закрыв глаза, тихая, как слеза...
Мне без тебя как? Птицей стать в облаках?
Реять в ночной темноте? Крылья уже не те...
Злую печаль пью. Злюсь на судьбу свою. Вижу ее свет...
Есть там или нет? Мечется мой крик! Он для других скрыт.
Боль отдается в висках: как без тебя? Как?

...Стану верной женою. Не пройди стороною,-
Буду верной женою. Над судьбой и над домом
Стану солнышком добрым, над судьбой и над домом.
Хочешь, буду сестрою. От несчастий прикрою,
Хочешь, буду сестрою... Скажешь, буду рабыней,
Если только любимой, то могу и рабыней...

...Кто может чуду приказать: Свершись!..-
От собственного крика холодея?..
Мне кажется, я жду почти с рожденья.
Я буду ждать до самого конца!
Я буду ждать за смертью и за далью!
Во мне стучат сестер моих сердца!
Сестер по жизни и по ожиданью.

...В этот час миллионы моих незнакомых сестер,
Ничего не сказав, никому и ни в чем не покаясь,
Ожидают мгновенья взойти на высокий костер,
На костер настоящей любви, и сгореть, улыбаясь!
В этот час мои сестры на гребне такой высоты,
Простирая в бессмертье зовущие нежные руки,
Ждут любимых своих под часами вселенской мечты
Под часами судьбы, под часами надежды и муки...
В этом взрывчатом мире забытой уже тишины,
Где над всеми бессонное время летит безучастно,
Не придется вам пусть никогда ждать любимых с войны!
Не придется вам пусть никогда ждать любимых напрасно!

Рядом с бронзой царей, разжиревших на лжи и крови,
Рядом с бронзой героев, рискнувших собой в одночасье,
Должен высится памятник Женщине, ждущей любви!
Светлый памятник Женщине, ждущей обычного счастья...
Вновь приходит зима в круговерти метелей и стуж
Вновь для звезд и снежинок распахнуто небо ночное...
Все равно я дождусь! Обязательно счастья дождусь!
И хочу, чтобы вы в это верили вместе со мною!
...Ну, приди же, любимый! Приди!..

[лариса львовна]

Монолог женщины о счастье. (Е.Гришковец, "Планета")
почему так странно происходит? вот ты живешь какой-то своей жизнью она тебя радует или печалит.. но ты живешь и ты понимаешь, что ты счастливая, ты понимаешь, что ты счастлива. а понимаешь это потому, что ты знаешь, что самое значительное и самое прекрасное в жизни у тебя впереди... и ты чувствуешь, что оно очень-очень скоро с тобой произойдет. и конечно же ты уверена в том, что ты достойна самого значительного и самого прекрасного в жизни...и вдруг однажды в твоей жизни появляется человек. мужчина. вернее даже вначале ты появилась в его жизни, а ты его даже не заметила. так, какой-то силуэт промелькнул и ты не обратила на него никакого внимания и пошла дальше... это потом, уже когда с тобой все случится, все произойдет, тебе захочется вспомнить вот тот самый самый первый момент, когда ты его увидела. и ты начнешь отматывать все события в обратную сторону. и раз...твоя память выдаст тебе вот этот эпизод. и вот этот человек, этот силуэт, он так стремительно будет стараться приблизиться к тебе, что постепенно, постепенно, сама того не замечая, ты начнешь видеть его очертания все более ясно и четко... и пройдет какое-то время и ты увидишь перед собой очень конкретного, очень определенного человека. и вот когда ты его так близко и конкретно увидела, ты подумаешь: неееет... ну это совсем не тот мужчина, который должен быть рядам.. не потому что он не соответствует каким-то представлениям общепринятым каким он должен быть этот мужчина, а просто потому что вот этот конкретный и определенный человек, он не имеет ничего общего с тем каким-то размытым, нереальным и почти почти сказочным образом, который ты уже очень давно нарисовала себе в своем воображении, к которому ты уже привыкла. и вот этот человек, конкретный и определенный, он конечно же ничего этого о тебе не знает и он будет стараться как можно стремительнее запомнить собой твою жизнь. и вдруг, в какой-то момент его окажется так много... он будет возникать в каких-то неожиданных местах для тебя, он будет провожать тебя на работу и встречать тебя... он будет звонить тебе по телефону и молчать, но ты точно будешь знать,ч то это он молчит... или же он осмелится и будет что-нибудь говорить тебе... что-нибудь такое... что..ммм...лучше бы наверно молчал...и тебе будет казаться-придешь домой, включишь телевизор и там его лицо появится и ты почувствуешь себя так неуютно и странно от такого внезапного вторжения и присутствия этого незнакомого тебе человека... и так может длиться какое-то долгое время. и вот однажды...сидя в кафе с друзьями и о чем-то там разговаривая...ты вдруг посмотришь на часы, увидишь который час и подумаешь-ой...а вот в эту минуту где он этот человек и о чем он сейчас подумал... а потом ты подумаешь - а почему я о нем подумала? и вот как только ты подумала, что ты о нем подумала, ты начинаешь думать о нем все чаще и чаще.. и так проходит какое-то время и ты понимаешь, что ты вообще ни о чем другом и думать то не можешь... и можешь думать только о нем... и вдруг ты видишь, что весь твой мир такой огромный и интересный, он начинает сужаться, сужаться, сужаться до вот этого одного, очень конкретного и определенного человека, который совсем недавно был для тебя неважен, не нужен да и неинтересен. а все те люди, которые были важнее и интересны тебе, они перестают иметь какой-либо смысл в твоей жизни. и ты понимаешь, что у тебя нет другого выхода. тебе нужно делать шаг навстречу к нему. и конечно же ты делаешь этот шаг и тогда ты вдруг почувствуешь себя такой счастливой, и ты подумаешь - о боже мой, какая же я глупая, почему же я сама так долго сопротивлялась тому, что бы быть такой счастливой... но вот это вот состояние такого безумного счастья, оно длится очень очень недолго... проходит какое-то время, ты так смотришь на него и с ужасом обнаруживаешь, что он успокоился... он успокоился.. не в том смысле, что вот он тебя добился и ты ему теперь больше не интересна... неееет... ты знаешь, что ты ему нужна, ты даже знаешь, что ты ему необходима, но ты теперь есть в его жизни и он может спокойно и счастливо жить дальше. СПОКОЙНО И СЧАСТЛИВО... но тебя то это не устраивает... ты то хотела совсем другого, ты не можешь точно и определенно сказать чего ты хотела, но то, что ты хотела не этого, ты это знаешь абсолютно точно. и ты начинаешь провоцировать ситуацию. ты хватаешь чемодан, хлопаешь дверью и говоришь, что уходишь навсегда... делаешь это конечно же только для того, что бы тебя вернули и чтобы хоть ненадолго вернулось то состояние трепета и остроты, которое куда-то и почему-то исчезло... и... тебя возвращают...но потом эта ситуация повторяется еще раз...а потом еще, а потом еще...а потом тебя уже перестают возвращать и тебе приходится возвращаться самой... и так может длиться очень очень долго, пока в какое-то утро ты не проснешься и так отчетливо не поймешь, что ВСЁ... ты свободна...и от этого станет так грустно, но в тоже время странно, потому что ты почувствуешь, что ты снова начинаешь заново ощущать вкус..еды, воды...ты вдруг снова, по-новому начинаешь различать запахи, звуки, цвета... ты вдруг снова начинаешь получать какие-то удовольствия от хороших фильмов, книг, от каких-то интересных событий и вдруг ты думаешь - ха... а оказывается в жизни есть еще очень много каких-то прекрасных и интересных вещей, конечно же.. конечно же, не таких сильных, как ЛЮБОВЬ... но жизнь прекрасна и одно то, что ты имеешь возможность видеть и чувствовать этот мир-это огромное СЧАСТЬЕ! и вот после того, как все это с тобой произошло, ты начинаешь жить как бы заново, но очень-очень осторожно, чтобы опять случайно не сорваться туда, в то состояние какой-то безвыходности и непреодолимой тоски... живешь очень-очень осторожно, но все равно продолжаешь о чем-то мечтать... кого-то ждать...

[лариса львовна]

MilaK, спасибо за поддержку темки!думала что не интересна и помрёт ...:taunt:

[MilaK]

Пожалуйста большое :) На самом деле очень нужная тема, и монологи Вы выкладываете очень красивые и нужные, мне кажется просто тема потерялась в обилии всего на форуме. Только я недоумеваю... не нашла ни одного монолога, которые публиковала, странно...

[лариса львовна]

Странно!Но я же их читала!Надо будет разобраться!

[MilaK]

Восстанавливаю справедливость. Публикую еще раз.
Рей Бредбери. Апрельское колдовство
Высоко-высоко, выше гор, ниже звезд, над рекой, над прудом, над дорогой летела Сеси. Невидимая, как юные весенние ветры, свежая, как дыхание клевера на сумеречных лугах... Она парила в горлинках, мягких, как белый горностай, отдыхала в деревьях и жила в цветах, улетая с лепестками от самого легкого дуновения Она сидела в прохладной, как мята, лимонно-зеленой лягушке рядом с блестящей лужей. Она бежала в косматом псе и громко лаяла, чтобы услышать, как между амбарами вдалеке мечется эхо. Она жила в нежной апрельской травке, в чистой, как слеза, влаге, которая испарялась из пахнущей мускусом почвы.

"Весна... - думала Сеси. - Сегодня ночью я побываю во всем, что живет на свете"

Она вселялась в франтоватых кузнечиков на пятнистом гудроне шоссе, купалась в капле росы на железной ограде. В этот неповторимый вечер ей исполнилось ровно семнадцать лет, и душа ее, поминутно преображаясь, летела, незримая, на ветрах Иллинойса.

[Mazaykina]

MilaK,
на вопрос - почему были удалены ваши посты, я ответила в теме, где автор задала его. Здесь повторю: модератор удалила ваши сообщения по причине их дублирования. Видимо уже в разделе эти монологи выкладывались. Посмотрите темы.

[вера денисенко]

Монолог Оксаны из "Ночь перед Рождеством" Н.В.Гоголь


Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? — говорила она, как бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. — Лгут люди, я совсем не хороша». Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. «Разве черные брови и очи мои, — продолжала красавица, не выпуская зеркала, — так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутом кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные косы? Ух! их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! — и, отодвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: — Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть. Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, — продолжала хорошенькая кокетка, — как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете!»

[MilaK]

Спасибо, что объяснили

[лариса львовна]

вот здесь OllleOllle разместила детские монологи http://forum.in-ku.com/showthread.php?128524-%D1%82%D0%B5%D0%B0%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D1%8B%D0%B9-%D0%BA%D1%80%D1%83%D0%B6%D0%BE%D0%BA-%D1%82%D0%B5%D0%B0%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F-%D1%81%D1%82%D1%83%D0%B4%D0%B8%D1%8F&p=4192740&posted=1#post4192740
стоит прочитать.

[OllleOllle]

Дмитрий Ангелов. "Когда человека не было". Рассказ "Рыжий Грау"

РЫЖИЙ ГРАУ
Грау открыл глаза, вытянул свои широкие лапы и громко зевнул. В полумраке логовища блеснули зубы свирепого хищника. Острые кривые когти вонзились в мягкую, дымящуюся землю, и зевок перешел в самодовольное, громкое мурлыканье.
Грау мог бы лежать еще долго, если бы не голод, от которого он проснулся. Он задвигал чуткими ушами взад и вперед, медленно поднял огромную голову, и в его желтых глазах зловещими бликами отразились просветы в темноте логовища. Потом, словно устыдясь своей непривычной лености, зверь мгновенно вскочил и как тень проскользнул между густо сплетенными ветвями, закрывшими вход в его логовище.
Деревья простирали кверху свои могучие ветви, переплетали их и образовывали темный свод, сквозь который не проникали лучи солнца, не проглядывала синева небес. Огромные толстые стволы растрескались, и рыжевато-черный мох, вырастая на них большими пятнами, питался их густыми соками. От корней поднимался влажный пар.
Темный нескончаемый лес. Лес вечной полутьмы. Лес грау.
Хищник положил передние лапы на исполинский ствол, неизвестно когда и как упавший перед его логовищем, выпустил кривые когти и начал точить их, по своему старому обычаю. Сильное тело напряглось и вытянулось. Потом он слегка отодвинулся, подобрался и прыгнул. Огромное тело взвилось над землей, как легкий мячик, мелькнуло высоко над поваленным стволом и бесшумно упало по другую его сторону. При этом не прошелестел ни один сухой листик, не хрустнула ни одна сухая веточка. А потом зверь легкими прыжками скрылся в глубине бесконечного леса.
Среди неисчислимых, беспорядочно рассеянных стволов появилось бурое животное ростом с самого грау. Оно заметило бесшумно движущуюся к нему рыжую тень, пристально вгляделось и окаменело от ужаса. Еще миг — и оно кинулось было прочь с коротким, отчаянным воплем, но грау молнией метнулся к нему, вцепился в беглеца когтями и вонзил зубы ему в горло, зловеще рыча. Зверь рухнул наземь, и грау растерзал его еще живого.
Наглотавшись теплого, вкусно дымящегося мяса и облизавшись красным языком, грау оставил добычу и легкими, бесшумными скачками продолжал путь. Деревья стали постепенно редеть. В темном своде переплетающихся ветвей там и сям появились просветы. В одну такую широкую прогалину хлынул поток солнечных лучей, в которых рыжевато-золотистая спина грау вспыхнула. Огромный хищник от неожиданности остановился и зажмурился. Он весь пламенел рыжеватым блеском — от конца длинного хвоста до кончиков подвижных ушей. Он весь сиял красотой и силой.
Грау был прекрасен. Грау был могуч. Грау был жесток и неумолим, когда бывал голоден. Так могуч и свиреп был этот гордый, своевольный владыка обширного леса, что даже добродушные хо-хо, из которых каждый был в несколько раз больше грау и мог бы раздавить его ногой, и те избегали встречаться с ним.
Вдруг в ветвях деревьев, высоко над грау, раздались резкие крики, разлетавшиеся во все стороны: «Чи-чи-чи!». Они повторялись снова и снова, и вот уже весь лес оглашался этим тонким, пронзительным визгом: «Чи-чи-чи!».
Грау поднял голову, оскалился, и глухой, яростный, угрожающий рев напряг жилы на его шее. В желтых глазах разгорались зловещие отблески. Высоко у него над головой, в переплетающихся ветвях, гроздьями висели длиннохвостые буяны чин-ги, подскакивали, прыгали, вертелись и резко, отрывисто визжали. Маленькие глазки их блестели и кололи грау искрами дикой ненависти. Грау вошел в их лес, и они встречали его пронзительным визгом, предупреждавшем каждое животное о появлении рыжего хищника.
При первых же взвизгиваниях чин-ги лесная чаща странно ожила. Замелькали тени, послышался рев, фырканье, писк. Затрещали сухие ветки, зашелестели густо сплетенные сучья и сочные травяные стебли, и тысячи ног бешено понесли зверей во все стороны. Весь огромный лес обезумел от ужаса: грау идет!
Длиннотелое, тонконогое животное, выскочив неожиданно и стремительно, налетело прямо на грау. Подумав, что на него напали, хищник сбил незнакомца с ног всей тяжестью своего тела и вмиг перегрыз ему глотку, прежде чем он успел вскрикнуть.
Грузный мут, задрав голову и выставив вперед свой страшный рог, вырос прямо перед грау и вдруг остановился так резко, что твердые копыта его врылись в землю. Потом, выпучив глаза, объятый ужасом, он глухо, отрывисто рявкнул и, не понимая, что делает, приподнялся на задних ногах и кинулся на грау. Легким прыжком хищник избежал страшного рога, а потом — мут даже не успел обернуться — вскочил ему на спину и вонзил когти в шею. Огромное тело мута закачалось и рухнуло. Грау отскочил от него.
А наверху маленькие хвостатые чин-ги непрестанно визжали: «Чи-чи-чи!». Некоторые, зацепившись за ветки только хвостом, висели головой вниз и быстро, нервно размахивали передними лапами. Другие спустились на нижние ветви и кричали совсем близко от грау. Но он не умел лазать по деревьям, как они, а потому мог только рычать и смотреть на них глазами, полными злобы и ненависти. И, яростно рыча, он снова пустился легкими скачками между деревьями, провожаемый резкими, пронзительными криками хвостатых чин-ги. Но вдруг, совсем неожиданно, над головой у него раздалось пронзительное шипение, и не успел он отскочить в сторону, как что-то длинное, толстое, огромное зашевелилось вверху, отделилось от ветвей дерева и упало прямо на него, обвив его кольцом. Потом обвилось еще одно кольцо, потом еще одно и еще. Душитель тси-тси напал так неожиданно и быстро, что грау, несмотря на всю свою ловкость, не успел избежать его чешуйчатых колец.
В желтых глазах грау вспыхнула дикая ярость. Обернувшись, он хотел схватить тси-тси зубами за шею, но тот раскачивал свою широкую плоскую голову далеко от его пасти, отвратительно шипя и свистя. Грау напряг мускулы, набрал в грудь воздуха и грозно зарычал. И под нескончаемый визг маленьких чин-ги, под бешеный топот перепуганных животных началась ужасающая, жестокая битва. Битва, сопровождаемая рычанием и шипением.
Тела тси-тси и грау сплелись в один громадный клубок, и этот клубок катался между деревьями, давя низкорослые кусты и сочные травы, копошился и разрастался, рычал и шипел.
Через некоторое время судорожные движения и броски этого клубка начали слабеть, становились все реже и реже и, наконец, совсем утихли. Только многометровый хвост тси-тси продолжал биться по земле во все стороны. Рев грау затих, слышалось только отвратительное шипение душителя. Плоская голова тси-тси приблизилась к голове грау, и стеклянные глаза расширились, словно проверяя, окончательно ли задушен всесильный хищник.
Но в этот момент голова полузадушенного грау метнулась, и зубы молниеносно впились в шею душителя. Тси-тси яростно зашипел, и клубок тел снова начал расти и метаться во все стороны. Кольца стали одно за другим отпадать от тела грау, пока не распались совсем, и чешуйчатое гибкое тело тси-тси вытянулось на земле, слегка извиваясь.
Медленными, усталыми движениями, тяжело дыша, грау поднялся на лапы и поглядел на поверженного врага. Плоская голова тси-тси запрокинулась назад. Беловатая шея была усеяна ярко-красными пятнами — следами острых зубов грау. Вытаращенные глаза глядели остекленело, неподвижно.
Грау продолжал свой путь, но уже не скачками, а легким, неспешным шагом. Он продолжал тяжело дышать, словно все еще чувствуя вокруг тела чешуйчатые кольца тси-тси. Его мучила жажда, и, не обращая внимания на вскакивающих и в ужасе убегающих животных, он все ускорял шаги. По пути он лишь загрыз одного короткого дже и раздавил одного ланча, случайно попавшегося ему под лапу.
Вдруг он остановился, припал брюхом к земле. Зубы у него снова блеснули, из груди снова вырвался глухой рев. В нескольких прыжках от него стояли два чунга, выпрямив свои огромные косматые туловища, впившись в него маленькими блестящими глазами и ловя каждое его движение. Задними лапами они стояли на земле, а передними схватились за низко свесившиеся ветви и застыли неподвижно, как каменные.
Грау позабыл и о душителе тси-тси, и о его чешуйчатых кольцах, и о своей жажде. Ни к какому животному в этом тысячелетнем лесу он не испытывал такой бешеной ненависти, как к этим странным существам, которые могут ходить, выпрямившись, по земле и карабкаться по деревьям с такой же ловкостью, что и хвостатые чин-ги, их родичи, и могут размахивать передними лапами во все стороны и хватать ими все, что захотят. Даже когда грау бывал сыт, присутствие чунга пробуждало в нем бешеную ярость, и он успокаивался только тогда, когда перегрызал ему горло.
Он совсем припал брюхом к земле, вперил желтые глаза в ненавистные существа, судорожно ударяя по земле пушистым хвостом. Сдавленный, яростный рев его словно говорил: «Гррр! Я грау, непобедимый владыка обширного тысячелетнего леса… Я могу загрызть самое крупное животное… Я только что загрыз душителя тси-тси… При моем появлении убегают все звери, даже глупый хо-хо, который во много раз сильнее меня… Никто до сих пор не осмеливался загородить мне путь… Грррр!»
Но два странных существа, неподвижно прильнув к растрескавшемуся и высохшему от старости стволу, продолжали стоять, выпрямив черные туловища и устремив взгляды на грау. Тогда, взбешенный их упрямством, грау метнулся к ним невероятно резким и быстрым прыжком. В тот же миг оба чунга подскочили и взобрались на дерево так легко и быстро, словно подхваченные ветром. Прыжок грау прорезал только воздух, растопыренные лапы остались пустыми. Яростный, чудовищно громкий рев пронзил зеленые своды переплетенных ветвей и закачал высокие вершины деревьев.
Стоя на ветвях над грау, чунг-самец разинул огромную пасть, показывая свои страшные крепкие белые зубы, и сотряс воздух мощным ревом. Пома, самка чунга, выпрямившись рядом с ним, молча следила за свирепым хищником, который все ходил вокруг дерева, поднимая голову и грозно рыча.
Грау мог перегрызть горло самому сильному животному. Грау мог нападать на врага с молниеносной быстротой, прыгать дальше всякого другого зверя. Но грау не мог лазать по деревьям, как крикливые хвостатые маленькие чин-ги, как их крупные, сильные родичи чунги. И потому, много раз обежав вокруг растрескавшегося и высохшего от старости дерева, грау, все еще грозно рыча, исчез среди густо сплетенных веток и кустов. Чунг и пома последовали за ним быстрыми, легкими скачками — с ветки на ветку, с дерева на дерево.

[OllleOllle]

Монолог Сонечки. Мирина Цветаева "Повесть о Сонечке". Мы ставили его с девочкой 17 лет.
Монолог Сонечки. из Цветаевой

Как я люблю любить…
А Вы когда-нибудь забываете, когда любите что любите? Я — никогда. Это какзубная боль, только наоборот- наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесьи слова нет.
Какие они дикие дураки. Те, кто не любят сами не любят, будто дело в том чтобтебя любили. Я не говорю, конечно, но встаёшь как в стену. Но Вы знаете, неттакой стены, которой бы я не пробила.
А Вы замечаете, как все они, даже самые целующие, даже самые, как будтолюбящие, так боятся сказать это слово? Как они его никогда не говорят? Мне одинобъяснял, что это грубо отстало, что зачем слова, когда есть дела, то естьпоцелуи и так далее. А я ему: «Нет. Дело ещё ничего не доказывает. Аслово-всё!»
Мне ведь только этого от человека и нужно. «Люблю» и больше ничего.Пусть потом как угодно не любит, что угодно делает, я делам не поверю. Потомучто слово было. Я только этим словом и кормилась. Оттого так и отощала.
А какие они скупые, расчётливые, опасливые. Мне всегда хочется сказать:«Ты только скажи. Я проверять не буду». Но не говорят, потому чтодумают, что это жениться, связаться, не развязаться. «Если я первым скажу,то никогда уже первым не смогу уйти». А они и вторым не говорят,никоторым. Будто со мной можно не первым уйти. Я в жизни никогда не уходилапервой. И сколько в жизни мне ещё Бог отпустит, первой не уйду. Я просто немогу. Я все делаю чтоб другой ушёл. Потому что мне первой уйти — легче перейтичерез собственный труп.
Какое страшное слово. Совсем мёртвое. Поняла. Это тот мёртвый, которого никтоникогда не любил. Но вы знаете, для меня и такого мёртвого нет.
Я и внутри себя никогда не уходила первой. Никогда первой не переставалалюбить. Всегда до самой последней возможности. До самой последней капельки. Каккогда в детстве пьёшь и уж жарко от пустого стакана, а ты все тянешь, тянешь,тянешь. И только собственный пар.
Вы будете смеяться, я расскажу вам одну короткую историю, в одном турне.Неважно кто, совсем молодой, и я безумно в него влюбилась. Он все вечерасадился в первый ряд, и бедно одетый, не по деньгам садился. А по глазам. Натретий вечер так на меня смотрел, что либо глаза выскочат, либо сам вскочит насцену.Говорю, двигаюсь, а сама всё кошусь «Ну что? Ещё сидит». Толькоэто нужно понять, это не был обычный мужской влюблённый, едящий взгляд. Он былпочти мальчик. Это был пьющий взгляд. Он глядел как заворожённый. Точно я егокаждым словом, как на нитке, как на нитке, как на канате притягивала. Эточувство должны знать русалки. А ещё скрипачи, вернее смычки и реки, и пожары.Что вот, вот вскочит в меня как в костёр. Я просто не знаю как доиграла. У менявсё время было такое чувство что в него, в эти глаза, оступлюсь. И когда я сним за кулисами, за этими несчастными кулисами, поцеловалась, знаю что этоужасная пошлость, у меня не было ни одного чувства. Кроме одного.«Спасена». Это длилось страшно коротко, говорить нам было не очем.Вначале я все говорила, говорила, говорила, а потом замолчала, потому чтонельзя чтобы в ответ на мои слова только глаза, поцелуи.
И вот лежу я утром, до утром. Ещё сплю, уже не сплю. И все время себе что-топовторяю. Губами, словами. Вслушалась, и знаете что это было? «Ещёпонравься. Ещё чуточку, минуточку понравься». Только вы не думайте, я неего, спящего, просила. Мы жили в разных местах и вообще… Я воздух просила.Может быть Бога просила. Ещё немножко вытянуть. Вытянула. Он не смог, я смогла.И никогда не узнал. И строгий отец, генерал в Москве, который не знает, что яиграю. Я как будто бы у подруги, а то вдруг вслед поедет..
И никогда не забуду, вот это не наврала. Потому что любовь любовью, асправедливость справедливостью. Он не виноват, что он мне больше не нравится.Это не вина, а беда. Не его вина, а моя беда. Все равно, что разбить сервис излиться, что не железный.

[OllleOllle]

Думаю, что в репертуар младшей группы можно смело включать это небольшое, но очень образное произведение.
Яков Лазаревич Аким

ЧТО ГОВОРЯТ ДВЕРИ

Двери
Жаловалась
Дверь:

”Трудно,
Матушка,
Поверь.

Мой хозяин
Дорогой
Снова
Пнул меня
Ногой.

Шёл опять он
Невесёлый:
Видно, двойку
Нёс из школы.
Видишь,
Сколько
Синяков
Из-за этих
Дневников!”

”Вот и я
Ребят ругаю, -
Простонала
Дверь
Другая, -
Пробегут -
Откуда прыть! -
А ведь лень
Меня закрыть.

Вся продрогла
На ветру,
Так и думала -
Помру”.

”А меня
Сегодня
Петя
Чуть не вывернул
Из петель -
Утром,
Точно на коне,
Прокатился он
На мне.
На такое
Он мастак!”

И решили
Двери
Так:

”Если будут
Издеваться,
Перестанем
Открываться!”


Из его произведений могу порекомендовать для театрализации "Девочка и лев".

[OllleOllle]

Ещё один отрывок из нашего репертуара. Александр Куприн "Ю-ю". Читала девочка 9 лет. (Хотя, допускается разный возраст чтеца).
Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь,
милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички...
Звали ее Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина Ю-ю и не в
память папирос Ю-ю, а просто так. Увидев ее впервые маленьким котенком,
молодой человек трех лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы
трубочкой и произнес: "Ю-ю". Точно свистнул. И пошло - Ю-ю.
Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми глазами и
бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал,
жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по
полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не
помним, когда это вдруг вместо черно-рыже-белого пушистого комка мы
увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет
зависти любителей.
- Ника, вынь указательный палец изо рта. Ты уже большая. Через восемь
лет - невеста. Ну что, если тебе навяжется эта гадкая привычка? Приедет
из-за моря великолепный принц, станет свататься, а ты вдруг - палец в рот!
Вздохнет принц тяжело и уедет прочь искать другую невесту. Только ты и
увидишь издали его золотую карету с зеркальными стеклами... да пыль от
колес и копыт...
Выросла, словом, всем кошкам кошка. Темно-каштановая с огненными
пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть
длинная и вся лоснится, задние лапки в широких штанинах, хвост как
ламповый ерш!..
Ника, спусти с колеи Бобика. Неужели ты думаешь, что щенячье ухо это
вроде ручки от шарманки? Если бы так тебя кто-нибудь крутил за ухо? Брось,
иначе не буду рассказывать...
Вот так. А самое замечательное в ней было - это ее характер. Ты заметь,
милая Ника: живем мы рядом со многими животными и совсем о них ничего не
знаем. Просто - не интересуемся. Возьмем, например, всех собак, которых мы
с тобой знали. У каждой - своя особенная душа, свои привычки, свои
характер. То же у кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей...

[OllleOllle]

Если кто-то из форумчан из Украины, или работает с украиноязычными коллективами могу предложить ещё один наш чтецкий номер.

Вот отрывок из культового романа "Солодка Даруся" Марии Матиос.
Марія Матіос Солодка Даруся (драма на три життя)

Солодка Даруся сидить у квітнику між айстрами, у трьох кроках від Марії з Василиною, заплітає—розплітає давно поріділу сиву косу, слухає незлобну розмову про себе, і лиш тихо усміхається.
Вони таки не мають смальцю в голові а Бога в череві, її сусіди, бо думають, що вона дурна. А Даруся не дурна — вона солодка.
Ну, то й що, що коріння жоржин загортала в ковдру? То було якраз тоді, коли сніг зійшов, а морози іще не попустили. Даруся роздавала по селу квіти, бо так багато їх викопала восени, що більше, ніж барабуль у пивниці було. Ото й понесла до хатів, коло котрих ніколи не цвіли квіти. Чи була би несла голе коріння в таку студінь? Васюта чомусь не носить свого онука в садок у одних штаненятах, а лиш загортає в коцик, а вже тоді бере на руки та й колише крізь село. То ж така сама дитина, як жива квітка.
Даруся сидить на теплій, іще майже літній землі, гладить веселі голівки айстр, куйовдить долонею запашні кучері, говорить до них, розказує, що хоче, сміється — і що ж тут такого дурного?
Чому вона дурна, коли вона все розуміє, знає, що і як називається, який сьогодні день, скільки яблунь вродило в Маріїнім саду, скільки від Різдва до Різдва людей у селі родилося, а скільки вмерло?! В сільраді за таким розумом у книжку дивляться, а Даруся все у своїй голові тримає. З курми вона говорить краще, ніж із людьми. Дерева її розуміють, пси не займають, а люди — ні. Не можуть люди лишити Дарусю на саму себе.
Але з людьми вона не хоче говорити, бо тоді вони можуть дати їй конфету.
Та що про це думати, як нема про що. Люди в селі часом роблять таке, що навіть Даруся хапається за голову, але їх дурними чомусь ніхто не називає, а про неї, що говорить з деревами і квітами, і живе собі, як хоче, хоч і шкоди не робить нікому, думають, як про дурну.
А якщо вона таки дурна, хоч і не є видима каліка?
ВОНА ТАК старанно приховувала, що вміє говорити, що часом сама не вірила у протилежне. Замикала двері, завішувала вікна, двома пальцями витягувала язик, брала дзеркало і дивилася—дивилася, ніби чекала, що слова самі підуть з горла пішки. Язик був довгий, червоний. Даруся сіпала туди—сюди — ні звука. Якось серед ночі силою пробувала говорити. Щипала себе за шкіру. Шкіра боліла. На ній лишався синець. А мова не верталася. Навіть «гукати» як колискова дитина не могла. Тоді вона своєю слабою головою зрозуміла, що мова їй вертала у рот лиш тоді, як вона провідувала тата.
Та вона боялася ходити до тата часто. А раптом хтось вислідить?! Донесе, що вона і не німа, і не дурна, і не солодка?! Для Дарусі це страшніше, ніж напади болю. Хай дурна її довбня болить, розколюється, але мову не вертає нізащо. Вона не вміє жити між людьми із своєю мовою. Люди самі її й відучили говорити. То хай терплять німоту. Вона ж терпить їхнє дуренство?
А тут, на цвинтарі, тато розумів Дарусю і розказував їй, розказував. Як жити, терпіти, не згадувати, перед людьми не соромитися, прощати навмисне і ненавмисне зло. Вона тут усе розуміла. Геть чисто все, до найменшої дрібнички, а вертала домів — і все розліталося, ніби висохла соснова шишечка, — і великий чорний сум знову побирав її голову. І тоді вона сумнівалася: а може, й справді дурна. Не солодка, а лиш дурна?…
Бо як тільки вертала додому, тато приходив у сни і мучив Дарусю несамовито. Цілу ніч стояв на дверях, не переступаючи порогу, чорний, неголений, обдертий, з простягнутою рукою і просив молока. Вона хотіла казати, що все молоко, всю сметану, і сир, і масло, яке прятала місяцями, вона віддала йому вчора, — але язик був німий, лиш руки літали над ліжком у відчаї, як ворони, так що на ранок сама не розуміла, хто їй так переколошматив постіль.

[OllleOllle]

Ещё предлагаю вашему вниманию отрывки из романа Саши Соколова "Школа для дураков". Произведение на мой взгляд культовое, новое для отечественной литературы, но очень самобытное и проницательное. По мотивам романа был поставлен не один спектакль. В его тексте можно определить множество сильных отрывков и использовать их как чтецкие номера. вот один из отрывков:
Где-то на поляне расположился духовой оркестр. Музыканты уселись на свежих еловых пнях, а ноты положили перед собой, но не на пюпитры, а на траву. Трава высокая и густая и сильная, как озерный камыш, и без труда держит нотные тетради, и музыканты без труда различают все знаки. Ты не знаешь это навер-ное, возможно, что никакого оркестра на поляне нет, но из-за леса слышится музыка, и тебе хорошо. Хочется снять обувь свою, носки, встать на цыпочки и танцевать под эту далекую музыку, глядя в небо, хочется, чтобы она никогда не переставала. Вета, милая, вы танцуете? Конечно, дорогой, я так люблю танцевать. Так позволь-те же пригласить вас на тур. С удовольствием, с удо-вольствием, с удовольствием! Но вот на поляну являют-ся косари. Их инструменты, их двенадцатиручные косы, тоже блестят на солнце, но не золотом, как у му-зыкантов, а серебром. И косари начинают косить. Пер-вый косарь приближается к трубачу и, наладив косу,- музыка играет - резким махом срезает те травяные стебли, на которых лежит нотная тетрадь трубача. Тетрадь падает и закрывается. Трубач захлебывается на по-луноте и тихо уходит в чащу, где много родников и поют всевозможные птицы. Второй косарь направля-ется к валторнисту и делает то же самое - музыка играет - что сделал первый: срезает. Тетрадь валторни-ста падает. Он встает и уходит следом за трубачем. Третий косарь широко шагает к фаготу: и его тетрадь - музыка играет, но становится тише - тоже падает. И вот уже трое музыкантов бесшумно, гуськом, идут слушать птиц и пить родниковую воду. Скоро следом - музыка играет пиано - идут: корнет, ударные, вторая и третья труба, а также флейтисты, и все они несут инструменты - каждый несет свой, весь оркестр скры-вается в чаще, никто не дотрагивается губами до мунд-штуков, но музыка все равно играет. Она, звучащая теперь пианиссимо, осталась на поляне, и косари, посрамленные чудом, плачут и утирают мокрые лица рукавами своих красных косовороток. Косари не могут работать - их руки трясутся, а сердца их подобны уны-лым болотным жабам, а музыка - играет. Она живет сама по себе, это - вальс, который только вчера был кем-нибудь из нашего числа: человек исчез, перешел в звуки, а мы никогда не узнаем об этом. Дорогой Леонардо, что касается моего случая с лодкой, рекой, веслами и кукушкой, то я, очевидно, тоже исчез. Я превратился тогда в нимфею, в белую речную лилию с длинным золотисто-коричневым стеблем, а точнее сказать так: я частично исчез в белую речную лилию. Так лучше, точнее. Хорошо помню, я сидел в лодке, бросив весла. На одном из берегов кукушка считала мои годы. Я задал себе несколько вопросов и со-брался уже отвечать, но не смог и удивился. А потом что-то случилось во мне, там, внутри, в сердце и в го-лове, будто меня выключили. И тут я почувствовал, что исчез, но сначала решил не верить, не хотелось. И ска-зал себе: это неправда, это кажется, ты немного устал, сегодня очень жарко, бери греби и греби домой. И по-пытался взять весла, протянул к ним руки, но ничего не получилось: я видел рукояти, но ладони мои не ощу-щали их, дерево гребей протекало через мои пальцы, через их фаланги, как песок, как воздух. Нет, наоборот, я, мои бывшие, а теперь не существовавшие ладони обтекали дерево подобно воде. Это было хуже, чем если бы я стал призраком, потому что призрак, по крайней мере, может пройти сквозь стену, а я не прошел бы, мне было бы нечем пройти, от меня ведь ничего не осталось. И опять неверно: что-то осталось. Осталось желание себя прежнего, и пусть я не сумел вспомнить, кем я жил до исчезновения, я чувствовал, что тогда, то есть до, жизнь моя текла интересней, полнее, и хотелось стать снова тем самым неизвестным, забытым таким-то. Лодку прибило волнами к берегу в пустынном месте. Пройдя по пляжу несколько шагов, я оглянулся: на песке не осталось ничего похожего на мои следы. И все-таки я еще не хотел верить. Мало ли, как бывает, во-первых, может оказаться, что все это сон, во-вторых, возможно, что песок здесь необычайно плотный и я, весящий всего столько-то килограммов, не оставил на нем следов из-за своей легкости, и в-третьих, вполне вероятно, что я и не выходил еще из лодки на берег, а до сих пор сижу в ней и, естественно, не мог оставить следов там, где еще не был. Но затем, когда я посмот-рел вокруг и увидел, какая красивая у нас река, какие замечательные старые ветлы и цветы растут на том и на этом берегу, я сказал себе: ты - несчастный изолгавшийся трус, ты испугался, что исчез, и решил обмануть себя, придумываешь нелепости и прочее, ты должен, наконец, стать честным, как Павел, он же и Савл. То, что произошло с тобой,- никакой не сон, это ясно. Дальше: если бы ты весил даже не столько-то, а в сто раз меньше, то и в таком случае твои следы остались бы на песке. Но ты не весишь отныне и грам-ма, ибо тебя нет, ты просто исчез, и если хочешь убе-диться в этом, оглянись еще раз и посмотри в лодку: ты увидишь, что и в лодке тебя тоже нет. Да, нет, отвечал я другому себе (хотя доктор Заузе пытался доказать мне, будто никакого другого меня не существует, я не склонен доверять его ни на чем не основанным утверждениям), да, в лодке меня нету, но зато там, в лодке, лежит белая речная лилия с золотисто-корич-невым стеблем и желтыми слабоароматными тычинка-ми. Я сорвал ее час тому у западных берегов острова, в заводи, где подобных лилий, а также желтых кувши-нок столь много, что их не хочется трогать, лучше сидеть в лодке просто так, смотреть на них, на каждую в отдельности или на все вместе. Можно увидеть там и синих стрекоз, называемых по-латыни симпетрум, быстрых и нервных жуков-водомеров, похожих на пауков-косиножек, а в осоке плавают утки, честное слово, дикие утки. Они какие-то пестрые, с перламут-ровым отливом. Там есть и чайки: они спрятали свои гнезда на острове, среди так называемых плакучих ив, плакучих и серебристых, и нам ни разу не удавалось найти ни одного гнезда, мы даже не представляем себе, как оно выглядит - гнездо речной чайки. Зато мы знаем, как чайка ловит рыбу. Птица летит довольно высоко над водой и глядит в глубину, где рыбы. Птица хорошо видит рыбу, но рыба не видит птицу, а видит только мошку и комара, которым нравится летать над самой водой (пьют сладкий сок кувшинок), рыба пита-ется ими. Она время от времени выпрыгивает из воды и глотает одного-двух комаров, а в этот момент птица, сложив крылья, падает с высоты и ловит рыбу и уно-сит ее в своем клюве в свое гнездо, гнездо чайки. Прав-да, иногда птице не удается схватить рыбу, тогда птица опять набирает нужную высоту и продолжает лететь, глядя в воду. Там она видит рыбу и свое отражение. Это другая птица, думает чайка, очень похожая на меня, но другая, она живет по ту сторону реки и всегда вылетает на охоту вместе со мной, она тоже ловит рыбу, а гнездо этой птицы - где-то на обратной стороне острова, прямо под нашим гнездом. Она - хорошая птица, размышляет чайка. Да, чайки, стрекозы, водомеры и тому подобное - вот что есть у западных берегов острова, в заводи, где я сорвал нимфею, кото-рая лежит теперь в лодке, увядая.

[OllleOllle]

"Похороните меня за плинтусом" Павел Санаев. Отрывок из повести.

"<...> Никогда. Это слово вспыхивало перед глазами, жгло их своим ужасным смыслом, и слезы лились неостановимым потоком. Слову «никогда» невозможно было сопротивляться. Стоило мне немного успокоиться, «никогда» настойчиво поднималось откуда-то из груди, заполняло меня целиком и выжимало новые потоки слез, которые, казалось, давно должны были кончиться. На «никогда» нельзя было найти утешения, <...>. «Никогда» было самым страшным в моем представлении о смерти. Я хорошо представлял, как придется лежать одному в земле на кладбище под крестом, никогда не вставать, видеть только темноту и слышать шуршание червей, которые ели бы меня, а я не мог бы их отогнать. Это было так страшно, что я все время думал, как этого избежать.

«Я попрошу маму похоронить меня дома за плинтусом, — придумал я однажды. — Там не будет червей, не будет темноты. Мама будет ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как если бы меня похоронили на кладбище».<...>".

[OllleOllle]

Монолог слепой девушки
Танечка Седых
На сцене стоит два стула. Играет медленная классическая музыка. В зал входит девушка, в плащике, на шее повязан платок, в легких туфлях. Взгляд ее обращен в никуда, видно, что она слепа. Она стоит, переминается с ноги на ногу, садится на один из стульев, потом опять встает, смотрит на часы. Садится опять, наслаждается музыкой. Чувствует, что кто-то к ней подходит. Встает.

"Это ты? Здравствуй! Я узнала тебя. Ты всегда так мягко и тяжело дышишь и походка у тебя такая плавная, летящая. Сколько жду? Нет, совсем недолго, я пришла минут 15 назад. Ты же знаешь, как я люблю шум фонтана и смех играющих детей на детской площадке. А шелест листвы напоминает мне о чудесных, летних и беззаботных днях моего детства. Наивная? Нет, просто я люблю мечтать и умею радоваться мелочам! Таким как аромат травы и прохлада тумана, прикосновение теплой ладони и мелодия раннего утра, музыка пробуждения. А все остальное для меня не имеет значения. Я научилась чувствовать те вещи, которые нельзя увидеть, которые можно только понять сердцем. Как бы я хотела, чтобы ты ими проникся как и я…Господи, что же я говорю! Мое желание эгоистично! Ты владеешь божественным даром…Что в нем божественного??? Вопрос зрячего человека! Всем людям свойственно не ценить то, что они имеют, и лишь потеряв, страдать. Но только слепые могут сказать тебе, что реальность есть и за рамками видимого. В том самом запахе, мелодии и объятии. Прости меня… Ты прощаешь меня?..."

Девушка садится на один из стульев, смотрит мечтательно в пустоту.

"Пройдемся? Или сядем и послушаем, как играет на флейте уличный музыкант? Расскажи мне, как он выглядит! Как я думаю? Я думаю, он похож на Джона Леннона, он одет в поношенный коричневый пиджак с кожаными заплатками на локтях, клетчатую рубашку и брюки с подтяжками… Да, ты прав, так должен был бы быть одет саксофонист. А рядом с ним лежит черный футляр от его флейты, в который дети насыпали пшена и голуби клюют его прямо из футляра. Фантазия разыгралась… Зато я могу описать на что похожа мелодия музыканта. Звуки флейты подобны пению птиц весенним утром, они подобны каплям дождя и переливам радуги. Они заставляют мою душу рваться высоко-высоко к небесам! Я просто чувствую, как во мне растет непреодолимое желание подняться на мысочки, вскинуть руки к верху и запеть, запеть, конечно, запеть, только у этой мелодии нет слов, как у меня нет света в глазах… Я не плачу. Просто иногда я чувствую недостаток чего-то. Сама не пойму чего. Да, я научилась воспринимать и чувствовать людей по голосу, по их дыханию, походке. Я легко могу определить цвет кожи, длину волос, рост и цвет глаз говорящего или поющего. Но я трогаю свое лицо, и я не знаю, какое оно. Я как будто потеряна для самой себя…Как закрытая книга. Я могу понюхать, потрогать и услышать все на этом свете. Но я для самой себя останусь загадкой навсегда".



Девушка хватается за руку, как будто кто-то потрогал ее там. Она опускает вторую руку на первую и гладит воображаемую руку собеседника.

"Ты взял меня за руку. Твое прикосновение я узнаю из тысячи других. Твоя рука – как путеводная нить, ведущая меня по лабиринту темноты, которая лишь изредка приобретает серый оттенок. Когда? В минуты, когда я плачу. Веришь, слезы как будто смывают эту завесу с моих глаз. Я слушаю музыку…И когда ритм, тональность и слова звучат и сочетаются, когда они находятся на пике взаимной гармонии, это как кульминация, оргазм и у меня из глаз льются слезы. Но это не горькие слезы, не слезы страдания или горечи. Это благодарные слезы, лечащие и успокаивающие. Но что это я все про слёзы….Ты улыбаешься! Я чувствую это, я слышу, как шевелятся твои волосы, как сужаются в улыбке глаза".

Девушка встает, обходит стул, опирается на его спинку, как будто кладет руки на плечи собеседника.

"Мы с тобой сидим так, очень дружно и уютно, держимся за руки, улыбаемся. Это незабываемое ощущение. И искренность и доброту твоей ладони не заменят никакие красочные картинки и разноцветные фломастеры!!!"

Девушка садится на стул опять, и больше уже не встает. Она уже не смотрит на собеседника, она смотрит в зал, как бы пытаясь рассмотреть каждого в зале, но у нее не получается. Музыка играет чуть громче.

"Мимо проходят люди, они улыбаются, потому что ярко светит солнце. Я ощущаю его на лице и теле. Его тепло окутывает все тело, словно пуховое одеяло. Люди радуются голубому небо, солнцу и теплу! Дети бегают босиком по теплому асфальту. А взрослые надевают легкие мокасины и ситцевые платки, развивающиеся на ветерке. А ты знаешь, я очень люблю, когда зимой с неба сыпятся большие хлопья снега. Я чувствую, как они тают у меня на веках и губах, и тогда я верю, что я принадлежу этому миру. Наравне с солнцем, небом, птицами и песнями. Каждый человек, каждая фенечка и грушенька по-своему приспосабливается к огромному миру вокруг нас. Я – его частичка, незрячая, но верящая, что благодаря силе любви ко всему живому, ко всему, что поет, пахнет и греет, я тонко чувствую все палитру и радугу его переплетений…Ты меня понимаешь? Нет, ты же зрячий. Ты меня любишь? Я тоже тебя люблю. И этого для нас достаточно".

[Леди N]

Евгений Клюев Сказки на всякий случай
ИСТОРИЯ ПРО ОДНО ДОБРОЕ УТРО


Одно Доброе Утро появилось на свет точно так же, как и все остальные добрые утра появляются: кто то – теперь уж и не вспомнишь кто! – взял да сказал:

– Доброе Утро!

И пошло оно летать по свету, Доброе это Утро. От одного к другому – по эстафете! И каждый, к кому прилетало Доброе Утро, с радостью принимал его, а после передавал кому нибудь:

– Доброе Утро!

Ах, до чего же все это было замечательно и приветливо! У Доброго Утра даже голова закружилась от того, сколько раз его передавали из уст в уста. Не сильно, конечно, закружилась, а… как на празднике бывает. Его даже, случалось, по нескольку раз одним и тем же людям передавали… но, когда эти люди снова принимали Доброе Утро, они не сердились, а ещё сильнее, чем прежде, радовались: кому же не радостно получить целых два Добрых Утра за одно и то же утро? А то и больше! Некоторым удалось по двадцать раз Доброе Утро принять и передать… так что уже часам к десяти Доброе Утро испытывало приятную усталость – такая бывает, когда множество подарков развёртываешь… всё развёртываешь и развёртываешь, а подаркам конца нет. Того и гляди, скажешь себе: «Ох, и надоело же мне эти подарки развёртывать!» А самому то, конечно, нисколечко не надоело: так бы, наоборот, всю жизнь развёртывал и развёртывал…

Вот и наше Доброе Утро, хоть и испытывало приятную усталость, а всё равно и подумать не могло о том, чтобы прекратить с одних уст на другие перелетать… тем более что все уста улыбались! Да оно и понятно: кто же произнесёт «доброе утро» без улыбки? Даже самые сердитые люди, и те хоть немножко, да улыбнутся – хоть самую капельку.

– Не устали Вы, Доброе Утро? – в половине двенадцатого спросил Доброе Утро один Водитель Троллейбуса, который едва ли не в сотый раз за сегодня получил Доброе Утро и передал его другим.

– Да есть немножко… – призналось Доброе Утро и порозовело.

– Потерпите, осталось совсем чуть чуть, – ласково сказал Водитель Троллейбуса. – Еще полчаса – и Вас сменят.

– Сменят? – испугалось Доброе Утро. – Как же это так… «сменят» то?

– Как обычно, – объяснил Водитель Троллейбуса. – Кончится утро и начнётся день. Он всегда в двенадцать часов начинается.

Доброе Утро задумалось. Ему не хотелось кончаться! Конечно, оно немножко устало, но усталость то эта была приятная… Что же теперь: только полчаса – и всё? Куда ему тогда деваться, интересное дело? Оно так и спросило Водителя Троллейбуса:

– И куда мне тогда деваться, интересное дело?

– Ну у у… – протянул Водитель Троллейбуса, – этого я не знаю. На моей памяти все добрые утра куда то девались, только я не спрашивал, куда именно… Разве Вам ничего не сказали заранее?

– Нет… – растерялось Доброе Утро. – Заранее мне никто ничего не говорил. Я просто само по себе пошло летать по свету: от одного к другому – по эстафете!

– Вот странные люди! – тоже растерялся Водитель Троллейбуса: ему было жалко Доброе Утро. – Отправят в мир такое вот Доброе Утро – и совсем не говорят ему, что делать! – Тут он подумал и сказал: – Мне кажется, скорее всего, Вам надо будет прекратиться.

– Как это – «прекратиться»? – спросило Доброе Утро.

– Так… как нибудь! – туманно ответил Водитель Троллейбуса.

– Ничего себе! – чуть ли не

рассердилось Доброе Утро. – Вот если бы Вам кто нибудь сказал: «Прекратитесь!» – Вы бы в ответ на это как себя повели?

– Прекратился бы, наверное… – задумался Водитель Троллейбуса.

– И как бы именно Вы прекратились? – полюбопытствовало Доброе Утро.

Водитель Троллейбуса не знал, что сказать… От растерянности он даже одну остановку пропустил – и пришлось ему возвращаться, и все, кто ждал на остановке, были так этим возмущены, что, входя, даже не сказали водителю троллейбуса: «Доброе утро!»

– Ну, вот, – вздохнуло Доброе Утро, – начинается. То есть – кончается… До чего же это грустно то – прекращаться… прямо хоть плачь!

Тут оно присело на краешек сиденья в троллейбусе и стало смотреть в окно. А за окном шла размеренная жизнь, нисколько не напоминавшая утреннюю: никто больше никуда не спешил, город вел себя деловито, спокойно…

Водитель Троллейбуса поочередно поглядывал то на совсем опечалившееся Доброе Утро в смотровое зеркальце – очень уж ему Доброе Утро жалко было, то на стрелки часов… Но вот стрелки часов остановились на двенадцати – как раз тогда, когда Водитель Троллейбуса подъехал к следующей остановке и открыл двери.

– Добрый День! – радостно поприветствовал его первый же из вошедших, улыбаясь во весь рот.

Водитель Троллейбуса решил лучше совсем не отвечать и бросил осторожный взгляд в зеркальце. Никакого Доброго Утра на краешке сиденья уже не было…

– Добрый День! – посыпалось на водителя троллейбуса со всех сторон – а он не отвечал и не отвечал, так что пассажиры замирали в дверях, удивляясь, почему же он не отвечает ни на чьи приветствия.

– Не узнали меня? – раздалось вдруг около его кабины. – Я же Доброе Утро! Доброе Утро, которое перешло в Добрый День. Так, оказывается, всегда бывает: если утро доброе, то и день добрый будет!

– Вы, стало быть, не прекратились? – осторожно спросил Водитель Троллейбуса.

– Какое там! – рассмеялся Добрый День. – Я только начинаюсь… и у меня ещё знаете сколько работы!

Тогда Водитель Троллейбуса облегчённо вздохнул и, извинившись перед пассажирами, всё ещё ждавшими от него ответа, поприветствовал каждого в отдельности, с удовольствием произнеся раз десять:

– Добрый День!

А потом закрыл двери и отправился дальше, весело поглядывая по сторонам и размышляя при этом так: «Значит, если утро доброе, то и день добрый. Ну, а если день добрый, то и вечер, конечно, добрым будет– иначе и быть не может! А что… здорово ведь тут, на нашей планете, всё устроено!»

[Леди N]

Монолог молодой леди, раскрывающей образ Наташи Ростовой (по роману А.Н. Толстого "Война и мир")

…Сиянье люстр и зыбь зеркал
Слились в один мираж хрустальный.
И веет, веет ветер бальный
Теплом душистых опахал…

…Наташу не занимали ни государь, ни все важные лица, — у ней была одна мысль:
« Неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцевать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: „А! это не она, так и нечего смотреть!“ Нет, это не может быть! — думала она. — Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцевать со мною».

Звуки польского, продолжавшегося довольно долго, уже начали звучать грустно — воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Графиня Ростова, Соня и она стояли одни, как в лесу, в этой чуждой толпе, никому не интересные и не нужные.

Князь Андрей прошел с какой-то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что-то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташи тем взглядом, каким глядят …. на стены.
Так вот оно, начало бала,
Когда сквозь времени порез,
Колонна пар затрепетала,
С балкона грянул Полонез!

…Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
— Вы всегда танцуете!!. Тут есть моя protégée, Ростова молодая, пригласите ее, — сказал он.
— Где? — спросил Болконский… Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была на-чи-на-ющая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
— Позвольте вас познакомить с моей дочерью, — сказала графиня, краснея.

— Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, — сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном.
Он предложил Наташе тур вальса.
То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», — как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своей просиявшей из-за готовых слёз улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея……
….. Они были вторая пара, вошедшая в круг… Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени... Наташа танцевала превосходно. …

[Наталья Стадник]

Взгляд ее обращен в никуда, видно, что она слепа. Она стоит, переминается с ноги на ногу, садится на один из стульев, потом опять встает, смотрит на часы.:blink: Зачем смотрит, если она слепа?

[Леди N]

С ЭТИМ МАТЕРИАЛОМ МЫ ЗАНЯЛИ 1 МЕСТО В ФЕСТИВАЛЕ В НОМИНАЦИИ "СЛОВО". ЧИТАЛА ДЕВОЧКА 15- ТИ ЛЕТ

Л.Чарская «Сфинкс»

Девочку с удлиненными зеленовато-серыми глазами и худеньким, бледно-смуглым лицом прозвали Сфинксом. ..

Она выделялась среди подруг и выглядела особенной. ……И одетой она казалась лучше остальных, несмотря на то что на ней было то же традиционное форменное коричневое платье с черным передником, и обута изящнее, и прическа ее отличалась какою-то особенною красотой и законченностью.

В то время как другие гимназистки шлепали по лужам или утрамбовывали снег на тротуарах, торопясь по утрам в гимназию, смуглая зеленоглазая девочка всегда подъезжала к гимназическому подъезду в шикарной пролётке весною и осенью…. или в чудесных маленьких санках зимою, запряженных парою крытых сеткой лошадей. …

И всегда ее сопровождала худая, рыжая, высокая англичанка, переговаривавшаяся с девочкой на своем непонятном для непривычного уха языке.
В классе обычно недолюбливают богатых гимназисток, приезжающих на уроки в своих экипажах.
Но Сфинкса просто не могли не любить.
Смуглая девочка держала себя настолько корректно и изысканно с подругами, что к ней и придраться было нельзя…!..
Она готова была оказать массу мелких услуг, которые так ценятся подростками. Сфинкс выручала не раз ближайших своих соседок по парте, подсказывая им на уроках,,,,,,,. Она помогала подругам писать домашние сочинения по иностранным языкам, которыми, кстати сказать, владела в совершенстве,,,,,,,,, поправляла арифметические задачи, - и всё это делалось ею без всякого усилия, свободно,.. просто,.. мило.. и легко…
Училась она лучше всех в классе, хотя ее отдали в гимназию только на последние три года,------ прямо в пятый класс…..
Но…!... не замечательная память,.. не удивительные способности к языкам,.. не успехи в учении,.. не невольное уважение подруг привлекали всеобщее внимание к Нине, а..!.. нечто совсем иное…
Нина… была.. - Сфинкс..!.. Нина была …- загадка.
Никто не знал частной, домашней жизни этой девочки,.. не знали, есть ли у нее родные,.. не знали, как она проводит время вне классные занятий, ..какова ее семья.
Она держалась в стороне от подруг, на переменах читала толстые английские книжки, в которых никто из соучениц ее не смог бы прочесть ни строки, и никогда ..не вступала ни с кем в длинные откровенные разговоры……

Словом, Нина Махрова была Сфинкс.

[Юлия Николаева]

Девочки, очень классная тема! А как спасибо сказать - не знаю(((

Отрывок из рассказа Тургенева "Певцы"
Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство. Он прислонился к стене и опять положил под себя обе руки, но уже не болтал ногами. Когда же наконец Яков открыл свое лицо — оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы. Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…

[лариса львовна]

нашла интересный сайтик с монологами разных жанров)) а эта страничка именно женские монологи))http://scenki-monologi.at.ua/load/monologi/monolog_zhenshhiny_zhenskie/zhenskie_monologi_dialogi_o_zhizni/52-1-0-264

[Натали69]

Евгений Гришковец-кладезь монологов на лбу_ тему.

[Леди N]

у Людмилы Разумовской есть ПОТРЯСАЮЩАЯ "Сестра моя Русалочка"...Прочтите. Это того стоит...вот лирические кусочки текста, составленные в монолог....

Русалочка (с улыбкой). Он плыл на корабле, украшенном огнями. Вокруг шумела, пела, ликовала толпа людей, а он стоял один... И странно, показался мне он чудно близок. Не знаю отчего... Как будто много лет мы были с ним знакомы, выросли как будто, с детства играли вместе. Даже мысли, казалось мне, его известны. О чем-то он задумался глубоко, потом взглянул на небо и вздохнул, так горестно... И поняла я, что тоскует он о звездах дальних, как я... Вокруг веселье шло. Матросы опрокидывали чарки с вином и пили за его здоровье. А он стоял один. И были сини его глаза. Синее моря, голубее неба. И на приветствия людей он улыбнулся, и увидала я изгиб нежнейший губ... Не знаю отчего, мне захотелось плакать. Он показался мне ребенком беззащитным. Сердце от жалости к нему перевернулось, не знаю отчего.
……Потемнело внезапно небо. Ветер налетел такой, что их корабль швыряло, словно щепку, и волны вспенивались выше мачт. Корабль раз, другой нырнул в пучину и стал тонуть. Я видела отчаянные лица, и крики всех смешались с ревом бури в один протяжный вой. И на мгновенье из воды мелькнуло его лицо. Держась одной рукой за доску, он на волне пытался удержаться. Сначала я обрадовалась очень, что он утонет и на дно пойдет, но тут же вспомнила, что люди к нам попадают только мертвецами.
….Тогда я быстро подплыла, он был уж без сознанья, и вынесла его на берег... Буря вмиг улеглась, и ослепительное вышло солнце из туч... Лежал он без движенья, как будто погруженный в глубокий сон. А я его держала – о, Бабушка! – в своих объятьях! Боясь пошевелиться, я слушала его дыханье, И лицо его так было близко... Вдруг на мгновенье он открыл глаза, и показалось мне, меня увидел. И вновь закрыл. И губы его чуть затрепетали. И я не удержалась. И прикоснулась к его губам. Так нежно, Бабушка! Но он, почувствовав прикосновенье, вздрогнул. Я ж, испугавшись, что очнется он, вмиг отскочила, бросилась за скалы и спряталась. А он лежал, раскинув руки, на песке горячем, по-прежнему не приходя в сознанье. Вдруг из-за сосен появились люди. И девушка одна в воздушном платье, его увидев, бросилась бежать. О, как она бежала! Легче ветра, стремительней стрелы, быстрее птицы!.. Мой неуклюжий хвост с тех пор мне стал противен…..

[Леди N]

и ещё Русалочка.... из той же пьесы..

Русалочка (открывает глаза). Здравствуйте. Вы птицы? Какие вы красивые.. А вы меня откуда знаете?
Почему же я с вами говорю? Я голос отдала морской колдунье, чтобы человеком стать. Но вот я разговариваю с вами и вы... вы слышите меня?
Как странно. Неужели меня Морская Ведьма обманула? И просто захотела напугать, чтоб я осталась с ней?.. О, если это так!.. Сейчас проверю. (Быстро встает на ноги, но, громко вскрикнув, опускается на землю.)
Нет, птицы милые... Я просто оступилась с непривычки. Сейчас еще попробую. (Осторожно встает на ноги и делает несколько шагов. Видно, что ей больно, на глаза наворачиваются слезы, но она пересиливает себя и пытается улыбнуться.) Вот, видите? Иду... как человек... Нет, Ведьма, ты не обманула. Такая боль! До сердца достает.
Как вы добры. Не знаю, чем я заслужила любовь и нежную заботу вашу, но благодарю за все. А к ранам привыкать отныне нужно. Они не заживут. Ведь это – плата за счастье по земле ходить, за чудо дышать, за радость видеть того, кто мне дороже жизни.
Что ему скажу? Ах, как волнуется в груди и бьется сердце! О Бабушка! О сестры! О отец! Куда бежать? Зачем я вас ослушалась? Мне страшно!